Безгрешное сладострастие речи

Русское «франсианство»: ангелы приземляются в Москве («Из записок последнего бога»). Особняком в книге 1927 года стоит новелла «Из записок последнего бога». Здесь Бромлей продолжает ту фантастическую, мистериальную линию, которую она начала в двух своих ранних пьесах. Написанная причудливо и неровно, эта новелла интересна и идейно – в проекции на политический момент и как одно из редких проявлений влияния Франса на новую русскую литературу. Апокалиптическая мистерия «Из записок последнего бога» Бромлей – это ее собственное «восстание ангелов», новелла, концептуально близкая к прототипическому роману Анатоля Франса. Здесь, как и у Франса, бог-отец жесток и несправедлив, только восстает на него не Сатана, как у Франса, а младший отпрыск – недоразвитый, неудачный ребенок. Бога-отца автор именует странным немецким именем Рейтемейнросс. (Ross – по-немецки «скакун, жеребец, благородный конь». Все имя означает: «верхом на моем скакуне», что предвещает прелестный эпизод в конце рассказа, когда Демиург сам превращается в коня.) Возможно, это смешное длинное имя, для Всемогущего совсем не подходящее, намекает на гностическую идею: в небесах правит ненастоящий бог, демиург – у Франса он и назван по старой гностической, еретической традиции «Ялдаваоф».

Рейтемейнросс решает уничтожить погрязшее в самоистреблении человечество и заменить его новым. Он посылает в Москву некоего магистра Виктора, который у себя на даче, на Воробьевых горах, строит ужасный аппарат, предназначенный для того, чтобы стереть человечество с лица земли. В этого магистра демиург в нужные моменты вселяется сам.

Герой повести – меньшой, неудачный сын Бога – награжден именем Хольдер Вейне: от Holder – светлый, как в выражении «mein holder Angel» (мой светлый ангел), и «Weine» – плачу, кричу, то есть что-то вроде «светлый плакса». Он не согласен с решением отца. Желая узнать, что такое земля, он просит ее образчик, и ангелы ему приносят кочку с болота:

«На ней был мох такой густой влажности, такой шершавый, и трава в виде зеленых мягких блюдечек с позолотой – не умею передать запаха этой субстанции, но я и двое ангелов, мы отяжелели и, потеряв рассудок, сидели не корточках около этой кочки и касались ее пальцем, пьянея» (с. 212).

Бромлей, развивая топос «кочки», будит ассоциации с блоковским всепрощающим «болотным попиком», милующим всякую тварь – прямое противопоставление с ожесточившимся на свое творение демиургом. Хольдер по контрасту понимает, что он недовоплощен: «За этот комок влаги и зелени я отдал бы тысячу таких жизней, как моя» (там же). Он влюбляется в землю:

«Я вижу одно: люди, блаженные живые <…> не знают о счастии безмерном, о счастии бесспорного бытия, о блаженстве своей ощутимости, о великолепии земли и плоти, к которому я, исчезая, ревную с нестерпимой страстью» (с. 213).

Этот культ жизни – в духе «философии жизни» Дильтея – очевидно, прочитывался как призыв признать законными человеческие потребности и право на жизнь и тем самым замирить замученную страну, раздираемую классовыми и сословными репрессиями. С другой стороны, параллели проникновению философии жизни в русскую литературу можно найти у Замятина в «Повести о самом главном» или у Бабеля – возможно, их общим претекстом была повесть Казимира Эдшмида о Вийоне, напечатанная тем же Замятиным в журнале «Современный Запад» в 1923-м. Бромлей много раз «обобщает» свой новый «символ веры»: в конце повести, примирившийся с миром, Рейтемейнросс поет гимн земле:

«Ты лежишь подо мной, отделенная пустотами от моих сияющих материков… Твое дыхание, черный смрад и красная музыка; в твоей крови грязь, и смерть, и музыка! <…> Ты плоть, плоть, плоть, цветущее гниение, и я люблю тебя» (с. 267).

В какие-то моменты в риторике автора слышатся бабелевские нотки.

Хольдер подозревает, что настоящая причина жестокости отца – это исчезновение у людей веры. Лютуя, бог-отец самоутверждается. Несомненно, это коррелирует с разочарованием в правящей идеологии Советской России: всем очевидно было, что насильственное осуществление ее ни к чему доброму не привело и не приведет, но репрессии только усиливались. Ангелы Хольдера представляют собой более прочную силу:

«Серафимы мои выглядели значительно свежее, их прочность поддерживали сказки, все еще любимые детьми, иллюстрации в детских книгах, еще не вышедших из употребления, и, главным образом, стихи:

„По небу полуночи ангел летел…“ —

Знаемые наизусть несколькими тысячами шестилетних девочек» (с. 213).

На прямо поставленный сыном вопрос о его намерениях отец отвечает: «Это и есть, и будет знаменитый страшный суд, предсказанный нашими классиками». Тут слышна цитата из «Интернационала»: «Это есть наш последний…» Понятно, о каких «классиках» идет речь – об отцах христианской церкви, но в 1927 году фраза «наши классики» все же должна была означать прежде всего «классики марксизма-ленинизма». Хольдер решает не дать жестокому отцу погубить человечество: