Безгрешное сладострастие речи

Как бы то ни было, герой не собирается мстить Лагалетту. Наоборот, это тот ему мстит, донося и на него, и на Витраля. В ночь перед судом Лагалетт даже пытается зарезать Лариво – зарезать его во имя Христа, но теряет нож. Даже предать героя анафеме не получается: епископ – символическая деталь – забывает слова молитвы и, наконец, обессилевший, засыпает, уткнувшись головой в плечо Лариво: так еще раз подкрепляется мотив их глубокой внутренней связи.

Но суд оправдывает Лариво и Витраля. Речь аббата Витраля, мужика по плоти и крови, могучего работника и правдолюбца из народа, говорящего о примазавшихся к революции лавочниках, звучит у Бромлей более чем современно:

«Лавочник Патюр ходит в карманьоле[159], гвардеец республики, окружился апокалиптическим сиянием, и он обсчитал Денизу, знаете на сколько! <…> Ты что ли, Патюр, – освобожденный народ? <…> Церковь Господня лепила свою Троицу из мертвечины, сусала и ладана – и да здравствует республика! Но, Патюр, из чего же ты лепишь, сволочь, своих криворожих равенство-братство-свободу? Из ворованных медяков?» (с. 109).

Еще красноречивее Витраль защищается перед трибуналом:

«„Гильотину! – кричали в толпе, – гильотину поповскому мясу!“ – „Мне-то что! – вопил Витраль. – Давай сюда твою мясорубку – расходуй мужицкую кость“ <…> „Хватай попа!“ – кричали люди, раздраженные и веселящиеся. – „Я тебе покажу попа – эй ты, лавочник – на держи мою рясу!“ – и Витраль, скинув фартук, швырнул его в голову Патюра» (с. 115).

Когда же Лагалетт, вырядившийся на суд в красный мундир, торжественно восклицает, воздев руку: «Мой бог Марат, ты умер за нас!», из-под пояса мундира у него вываливаются четки, молитвенник и нож. Он признается, что хотел убить Лариво – в качестве первой жертвы. Лагалетта посылают на казнь.

Но Лариво по-прежнему не желает гибели Лагалетту. Он потрясен его поведением на эшафоте и фактически спасает приговоренного, во всеуслышание бросив толпе фразу о его безумии. Получается, что в действиях Лариво, не говоря уже о Денизе, на деле больше христианской этики, чем в мстительных кознях Лагалетта, прикрываемых именем Христа.

Новелла Бромлей на фоне середины 1920-х должна была читаться как императив отказа от мести поверженному врагу, как призыв отказаться от репрессий. Согласно ее сочинению, оба лагеря во французской революции и «правы» и «не правы». Бромлей демонстрирует, насколько переплетены исторические «добро» и «зло» и как важно руководствоваться обычной человечностью и состраданием.

Плетение мотивов. Новелла написана с незаурядным мастерством. В повествование вплетены повторяющиеся мотивы, в разные моменты поворачивающиеся разными гранями. Так, мотив миров возникает в самом начале в пейзажном описании: «Выйдя из кардинальского сада, я мрачно взглядываю поверх крыш и призываю миры к ответу. <…> На крышах, влажных после ночной бури, лежал <…> широкий блеск безответственных миров». «Миры», в атеистическом сознании замещающие Бога, попадают потом в стихотворение Кастельруа, над которым смеется Лариво: «Вы все так же будете выть о мирах и орифламмах, когда вас прогонят?»

Мотив капусты – «драгоценного прозвища», присвоенного герою его любовницей, – усиливается ассоциацией с супом из капусты, основной едой голодных лет. В гостях у Лариво этот суп жадно хлебает Кастельруа, при этом величая хозяина «бульоном из добродетелей» – голодный поэт явно тоскует о мясном отваре, даже его политическая ненависть принимает гастрономический оборот: он мечтает «грызть хрящи якобинцев». Потом «капустное варево» едят на кухне Лариво, и лист капусты пристает к тонзуре аббата.

Мотив петуха, богатый символическими значениями – тут и «галльский петух», и «провозвестник утра», – особенно важен. Герой применяет его к себе на лекции: «Я прокричу вам петушиным криком о том, что наступает утро». В эпизоде ареста героя так называет его Лагалетт: «Этот молодой петушок, – сказал епископ в окне, прижав рукой декольтированное сердце Терезы, – этот петушок покричал немного. Проститесь с ним, дочь моя».

Можно предположить еще одно расширение символики петуха: петух – жертвенная птица в античном мире. Лагалетт называет Лариво «жертва моя и Христова», пытаясь его заколоть. А в сцене восхождения на эшафот сам Лагалетт как бы превращается в жертвенного петуха. Символическое измерение этому придает петушок-свистулька. Возле лавки игрушек Лагалетт останавливает телегу и просит: «Купите мне петушка». Он идет к эшафоту вприпляску и дует в свистульку. Мотив петуха еще раз преображается: звук детской пищалки сообщает о младенческой слабости и беспомощности человеческого существа. Мотив переливается значениями. Помимо всего, здесь можно увидеть и отсылку к знаменитой предсмертной фразе Сократа: «Мы должны Асклепию петуха» – как к прецеденту ситуации «мудрец геройски распоряжается собственной казнью».