Безгрешное сладострастие речи

«Посреди газона, подобно сине-розовому павильону, водрузилась Серафина-Тереза, облаченная балдахинами юбок. Голова ее уподоблялась гробовой колеснице из белых кудрей и снежных перьев; она стояла на маргаритках и подавала мне записку королевы <…> Я видел, как она везла свои непрочные юбки вверх по лестнице, и видел, как епископ водрузил ее на своем монашеском подоконнике, подобно огромному цветному фонарю» (с. 90).

Тереза привезла Лариво записку королевы, где та советует ему умерить его разрушительное воздействие на юные умы и слушаться женщин; заодно она прихватила с собой комиссара полиции, чтобы арестовать любовника, если тот начнет буянить. Лариво ревнует Терезу и наклоняется за камнем, чтобы швырнуть в Лагалетта. Его арестовывают.

Орифламма. Революционный лагерь, кроме героя, представляет глашатай революционных идей, «великий сочинитель Кастельруа», который считает, что занят «зачатием революции». Правда, его новое стихотворение, хотя и революционно по содержанию – оно обличает Христа, – но выдержано в привычной метрике и, несмотря на политически правильную для атеиста и республиканца замену Бога «мирами», все же чересчур изобилует религиозно-монархической топикой, в частности упоминает символическую «орифламму», традиционно влекущую за собой роялистский контекст:

Чело, благословенное мирами, —
Колеблет небеса, вселенную, престол —
Торжественный диктуя произвол
Христа кровавой орифламме! (с. 84)[157]

На что Лариво мысленно восклицает в досаде: «Проклятая говорильня!»

Он спрашивает поэта: «Слушайте, Кастельруа <…> когда вас пошлют к черту, вы все так же будете выть о мирах и орифламмах?» Кастельруа в ответ советует герою самому добиться изгнания из коллежа и стать уличным проповедником революции: «Когда вас посадят в Бастилию, я посвящу вам поэму» (там же).

Весьма забавно, что и традиционный размер стихотворения Кастельруа, и его сакрально-роялистская лексика, и приплетенная ни к селу ни к городу «орифламма», а самое главное, то же сочетание скулы сводящей традиционной риторики с вольнолюбивой идеей, каким-то образом упрятанной внутрь, напоминает сонет Вячеслава Иванова 1905 года «Populus Rex», только там метр еще стариннее – шестистопный ямб с цезурой. Судя по дате, сонет посвящен был Высочайшему Манифесту об усовершенствовании государственного порядка, обнародованному 17 (30) октября 1905 года:

Populus Rex

Тот раб, кто говорит: «Я ныне стал свободным».

Вольноотпущенник, владык благодари!..
Нет! в узах были мы заложники-цари;
Но узы скинули усильем всенародным.
Кто не забыл себя в тюрьме багрянородным,
Наследие державств властительно бери —
И Память Вечную борцам своим твори,
Насильникам отмстив забвеньем благородным.
О Солнце Вольности, о, близкое, гори!
И пусть твой белый лик, в годину распри бурной,
Взнесясь из орифламм алеющей зари
В глубины тихие соборности лазурной,
Восставит в торжестве родных знамен цвета,
Что скоп убийц украл и топчет слепота!

18 октября 1905 г.

[158]

Вольнолюбие в ивановском сонете весьма условно – солнце вольности (белое) поднимается из орифламм зари (красных, очевидно, преодолевая этот этап) в небо соборности (голубое), в результате все это дает российский флаг, в качестве благонамеренного синтеза.

Разумеется, Кастельруа не оценен и после революции.

«Нельзя быть безнаказанно гениальным под властью красного колпака, – говорит он. – <…> [Я] вознес грязную рвань их знамен в эмпиреи и вручил их духам вселенной. Я ждал благодарных объятий. Как бы не так» (с. 93).

Он по-прежнему голоден, но еще и зол и разочарован:

«Моя челюсть алкает якобинских хрящей. Кто сделал людоедом великого Кастельруа? Я, разгромивший престолы, начала и главы? <…> Революция! Не мною ли зачат этот ребенок? Кто был его матерью? Я не узнаю моего семени в своре белесых бездарностей, в их ярости, украшенной веснушками и рахитом» (с. 94).

Похоже, на уме у поэта Робеспьер, хилый блондин.

Кастельруа вынужден бежать, чтобы самому не попасть на гильотину. Вряд ли стоит говорить об однозначной соотнесенности этого персонажа с реальной современной фигурой, но все же любопытно, что Вячеслав Иванов после многих усилий прижиться в постреволюционной России отчаялся и, в конце концов, в 1924 году – то есть незадолго до написания этой новеллы – эмигрировал в Италию.