Безгрешное сладострастие речи

1793 год. Король и королева уже казнены. Возвратившийся из ссылки Лариво – секретарь революционного трибунала. Идут гонения на священнослужителей. Дениза, служанка героя, подбирает на улице и выхаживает двух несчастных бродяг – это переодетые бывший поп Витраль и епископ Лагалетт. Епископа разоблачают и приговаривают к смерти. Лагалетт восходит на эшафот, свистя в ярмарочную свистульку; затем просит, чтобы ему, связанному, помогли задрать рясу, – и мочится на ступеньках гильотины; наконец, требует, чтобы палач его поцеловал. Толпа охвачена смятением, и Лариво кричит, что республика не казнит безумных. Собравшиеся требуют помиловать Лагалетта; но тот подползает к гильотине и сам сует голову в отверстие. Тогда народ прорывается за заслоны, и палач бросает Лагалетта в руки сочувствующей толпы. Лагалетта приглашает на работу директор цирка, и в тот же вечер он играет самого себя в цирковом представлении, воспроизводящем утреннюю сцену казни. А роль палача в цирке исполняет Витраль, женившийся на Денизе.

Перед нами полнокровная, сочно рассказанная плутовская новелла, исторический фокус ее определен в краткой прелюдии к повествованию. Обобщение здесь задано кратким перечнем метонимических деталей:

«В 83-м о иезуитах не было и помина. Веселое беззаконие великих умов сотрясало воздушные сферы. Неистовый скрип перьев свистел разбойно, четвертуя в воздухе ветхие заветы королевства. Правда, это была сухая гроза; она не падала на землю. Французская земля лежала в затишье, щедро рождая пшеницу и виноград.

„Деревенские игры напоминают времена Аркадии“, – сказал один из 62-х министров короля.

На фабрике гобеленов выткали весь земной мир в виде лилового блаженства.

Воздушный шар взлетел в саду Тюильри; это был великолепный ленивый пузырь; увядая, он покачал головой по-королевски; недолговечное, но утешительное чудо.

В Академии наук священники и атеисты, сидя вперемежку, улыбались друг другу любезными и злыми бритыми ртами» (с. 76–77).

Такими метонимическими перечнями «примет эпохи» давно поражала читателей Вторая симфония Андрея Белого, где прихотливые поэтические, «фетовские», приметы переносились в прозу. Если заглянуть в архетипические повествования о революционной эпохе – а это прежде всего роман «Девяносто третий год» Виктора Гюго, – то мы обнаружим прообраз подобного перечня «знаков времени», но только занимающий добрый десяток страниц, свидетельствующий о капитальной проработке автором исторических документов и охватывающий чуть ли ни все сферы общественной жизни.

У Бромлей историческая прелюдия в целом рисует передышку перед неминуемой настоящей «грозой»; все противоречия уже обострены: утонченность верхов («лиловое блаженство» на гобелене) и доисторический примитив народной жизни; взаимная ненависть нового и старого, сдерживаемая лишь любезностью. Во фразе о воздушном шаре на самом деле говорится о великолепной и ленивой монархии, которой предстоит сдуться и увянуть. Шар по-королевски качает головой, но употребление слов «король» и «голова» в одном предложении в этом контексте – злая шутка. Вместе с тем именно здесь задается подспудное обещание чуда, которое реализуется в развязке новеллы.

Святые папаши. В начале ее изображается близкое двору общество накануне революции, циничное и продажное, развратное и снисходительное. Здесь все в родстве между собой, друг о друге все знают, и все спят с одними и теми же женщинами. Веселый и легкомысленный кардинал назначает попечителем коллежа епископа Лагалетта и объясняет, что поступил так, дабы папа сделал епископом его собственного старшего сына. Лариво поражен: «– Сын, ваша святость? – Мой первенец. Я добрый отец» (с. 78). Лариво и Лагалетт делят между собой ласки знаменитой красавицы Терезы, которая постоянно забывает, где и с кем она сейчас находится. В этом мире царит круговая всетерпимость, взаимное предательство и дружеская перебранка. Лариво говорит в ответ на скабрезности Лагалетта по адресу Терезы:

«– Ваше мерзкое косноязычие, епископ <…> оскорбительно для женщины, которая…

– Простите, она моя племянница, – говорит епископ <…>

– Вздор, я обожаю вас обоих, вы друзья, – говорит кардинал. Епископ поднялся. С игривостью убийцы он шепчет: „Кардинал! Не будь вы королевской крови, я истребил бы вас немедленно“. – Они целуются, смеясь и повторяя: „Мы ужасны, Лагалетт“. – „Вы истинно ужасны, ваша святость“. Лагалетт выходит, состроив мне глазки.

– Осторожность, дорогой Лариво, – говорит кардинал, вздыхая. – Эта блудливая вошь небезопасна» (с. 80).

Особенно живописна Тереза. Она держит «перед собой ручки в позе просящей болонки» (с. 81) и награждает героя драгоценным прозвищем «моя дорогая маленькая капуста»[156]. Ее приезд к герою построен на развернутой метафоре похоронной колесницы: