Безгрешное сладострастие речи

Автор рецензии в «Красной нови» не нашел сказать об «Исповеди неразумных» ничего иного, как «порождения женской истеричной фантазии». Во всей книге он выделяет только «Отрывки из писем» (теперь понятно, почему в мемуарах недружественная С. Гиацинтова отмечает один этот рассказ – он единственный был одобрен свыше). «Все же остальное – это вихрь истерики и нездоровой чувственности. Здесь и игра в антирелигиозность, но это только мистика навыворот». По мнению рецензента, в рассказе «Как не был казнен епископ Лагалетт» «революция показана в гротеске, много эротики, граничащей с порнографией»; «Из записок последнего бога» – это «молитвенная диавольщина», грубое подражание Франсу. Вывод: книга, никчемная и ненужная. Сделав несколько реверансов в адрес «собственного стиля автора», «меткости» и «легкости языка», «грубоватой, но иногда острой иронии», критик благодушно разрешает говорить о книге «именно как об этапе пути». Рецензент «Нового мира» А. Р. Палей более снисходителен в своем отзыве, так же кисло-сладком: он считает Бромлей «поверхностно-оригинальным дарованием» и упоминает о Мопассане, у которого женщина сравнивается с бокалом, наполненным одной пеной: «Какая там „исповедь“? Это изящная, занимательная causerie насквозь культурной женщины, легкая, приятная салонная беседа остроумного, блестящего человека».

В общем, Бромлей «не чувствует современности», «светит отраженным светом», потому что «отражает литературные образцы». «Общественная ценность книги нулевая», и она сразу исчезнет из памяти. А впрочем, «надо отдать справедливость автору, он сумел объединить <рассказы> четким отпечатком своей незаурядной индивидуальности». Книга «доставит наслаждение литературному гурману, который оценит грациозную легкость ее языка. В конце концов, это не так уж мало, принимая во внимание, что формальная культура нашей текущей литературы оставляет желать многого»[166].

Последний сборник

Разгром революции, натурфилософия, гротеск: «Потомок Гаргантюа». Последняя книга, опубликованная Бромлей, – сборник новелл 1930 года, вышедший в издательстве «Федерация»[167] (1929–1932), куда в 1929-м влился, вместе с другими кооперативными издательствами, «Круг», гораздо сильнее и оригинальнее предыдущей. Давшая название этому сборнику новелла, на мой взгляд, вообще лучшая из всех вещей Бромлей, опубликованных и неопубликованных, – это образчик очаровательной стилизации. Полное название ее тоже стилизовано: «Потомок Гаргантюа: повесть бывшего лейтенанта королевских драгун Камрада Тейфельспферда». Из-за этой полумистической повести Бромлей иногда относят к авторам научно-фантастического жанра.

Стихийное существо. Фамилия бывшего лейтенанта в переводе означает «чертова лошадь», потому что повесть написана от лица кентавра, хотя, поскольку это напрямую не следует из заглавия и текста, понимается не сразу.

Древняя тема кентавра в литературе унаследована от классицизма романтиком Эредиа, а также сторонником чистого искусства Паулем Гейзе и стала популярной в литературе la belle epoche – например, у постромантика Анри де Ренье. Круг Пьера Луиса даже издавал в Париже в 1896 году журнал La Centaure. Изобразительное искусство конца XIX века тоже любило кентавров – о чем, в частности, свидетельствуют работы А. Беклина, А. Бурделя, О. Родена. В русском модернизме эти мифические существа встречаются в творчестве Андрея Белого и М. Волошина, который тему концептуализировал: «Роден навеки заковал / В полубезумный бег кентавра / Несовместимость двух начал» («Письмо», 1904)[168]. Повесть Бромлей начинается суховатой исторической справкой (в духе «Записок о Галльской войне» Юлия Цезаря), задающей повествованию тон ученый, но при этом несколько простоватый и потому интригующий. Еще более занимательно упоминание о лошадиных чертах отца главного персонажа повествования, а затем критика всей этой истории героем-рассказчиком:

«Мои предки кочевали долго, пока не прошли по следам Цезаря до Лютеции, переплыли Рейн и некоторое время держали в своей власти лесные пастбища Тюрингии. Отец мой был из Мейринген(а)[169], пегий красавец, копыта – с голову трехлетнего ребенка, боец и законодатель стад.

История лжива и слепа и не рассказывает о вещах наиболее глубоких. Я позволю себе восстановить часть истины. Если нрав мой гневен, то я обязан этим лжи и грязному салу привычек, которыми история и жизнь людей заправлены не в меру обильно» (с. 3[170]).

И только тогда озадаченный читатель выясняет, кто же эти предки героя, и, наконец, возникает слово «кентавр». В мифологии кентавры отличались буйным нравом и похотливостью. Герой Бромлей сохранил эти фамильные черты. Тут же появляется тема мудрости, уже затронутая ранее: ведь в мифах некоторые кентавры были мудры – прежде всего Хирон, воспитатель Геракла. Бромлей прослеживает мудрость своего героя к традиции тайного знания, идущей от античности и враждебной католичеству, то есть еретической: