Безгрешное сладострастие речи

«Мои предки принимали ближайшее участие в переселении народов; иные из них были из числа великих еретиков. Кентавр Хеллер[171] был другом Иоанна Гутенбергского[172] и первым наборщиком в городе Адлерберге[173], а прабабушку мою Гроссе Туте[174] сожгли на костре инквизиции» (там же).

Итак, кентавры – существа, в которых, как и в человеке, дух и разумное начало соединяются с плотью, то есть с природным, животным началом – но, как считает герой повести, более благородно и гармонически, чем в человеке:

«Строение мое таково, что передняя, человеческая, часть моего двойного тела, увенчанная прекрасной, смею сказать, головой, от пояса невинно и стройно переходит в туловище коня. Таким образом, как человек, я лишен жалких придатков пола <…> между тем, как конь, я всегда блистал всеми статями рыжей красы и пышной производительности» (с. 29).

Наш кентавр – прямой потомок наивных и разумных героев Ренессанса, врагов убогого начетничества. Его прапрабабушкой была Гроссе Туте, привлекательная рыжая кентавриха-еретичка, предмет мимолетного увлечения великого Гаргантюа, героя книги Франсуа Рабле «Повесть о преужасной жизни великого Гаргантюа, отца Пантагрюэля, некогда сочиненная магистром Алькофрибасом Назье, извлекателем квинтэссенции» (1534). Такова генеалогия, чисто литературная, простодушной и гениальной разумности и оккультной умудренности героя. У Бромлей, с ее интересом к тайному знанию, Рабле появился не случайно. Представления о Рабле как оккультисте и маге появились в середине XIX века: это книга знаменитого французского мистика Элифаса Леви (1810–1875) «Медонский волшебник» (1861, первоначальный вариант 1847). В сочинении знаменитого писателя и литературного критика Жозефа «Сара» Пеладана (1858–1918) «Ключ Рабле» (1905) тот описывается как франкмасон XVI века, имеющий доступ к тайному знанию. Нельзя забывать, что именно конец 1920-х – 1930-е для советской литературы означены острым интересом к метафизике, натурфилософии и тайному знанию.

С другой стороны, герой Рабле, Гаргантюа, явно действует у Бромлей (хотя и в мифическом прошлом) как носитель неуемной жажды жизни и полной индивидуальной свободы, которые традиционно ассоциируются с понятием «раблезианство».

И еще в одном аспекте генеалогия кентавра столь важна для автора: он пишет о своем великом предке:

«Это лучшее украшение моей родословной, и я, отдаленный потомок героя, чту в себе силу природных страстей, грубоватую правдивость и безгрешное сладострастие речи – обогатившие мою кровь дары великого предка» (с. 4).

Кентавр насквозь олитературен и окультурен: «В конце восемнадцатого столетия я лично имел две встречи с Вольфгангом Гете, но в то время он показался мне пресен и не в меру учен» (с. 4); узнав о восстании, в приливе энтузиазма бромлеевский персонаж вспоминает греческий и слагает гекзаметры в честь великого события, несколько промахиваясь с их уместностью; раскаявшись в своих поступках, он ударяется в запой и декламирует в трактирах стихи Гейне. Когда надо схитрить, кентавру помогает давний опыт, и в нем «просыпается фессалийская изворотливость» и т. д.

Кентавр – существо, не только разумное и природное, но также и стихийное: ведь он в родстве с воздухом, водой, огнем и эфиром: когда он слышит ложь, в нем разгорается его огненный дух. Так удивительно преображается тема огненного цветка – духа, заключенного в тяжелом, косном теле женщины, намеченная в ранних прозаических фрагментах Бромлей.

Расцепление идей и распад мира. И сам герой, и мир вокруг него находятся в бедственном состоянии – вследствие гибельной власти ложных понятий, или, как он выражается, вследствие «расцепления идей», то есть разъединения, царящего в природе и ведущего к вырождению стихий. Герой заболевает: «Социальная несправедливость и нищая скудость методологии вогнали меня в такую лихорадку, как если бы я проспал целую ночь на болоте» (с. 4). Из-за этого расцепления идей «мир человекозверей перестал <…> казаться гармоничным и женщины с кобыльим туловищем внушали <…> тяжелое чувство несуразности». И кентавр решает идти в запретный для стихийных существ край – к людям. «Мало того, что меня осудили все реакционные стихии, но еще всюду гонялась за мной короткохвостая земная мысль и, поймав, студила, превращая в простой камень» (с. 5); Бромлей вообще использует слово «стихия» в старинном, натурфилософском, терминологическом значении, но здесь просвечивает и более узкий оценочный, современный смысл, предполагающий негативную оценку стихийности. Отметим штамп «реакционные стихии» – в советском политическом языке конца 1920-х «реакционная стихия» означало воскресшее во время нэпа частное предпринимательство и крестьянство, с которым государство уже начинало борьбу; вполне различим тут и кивок в сторону Достоевского и его «коротеньких мыслей», которых придерживается кружок Петеньки Верховенского («Бесы»).