Безмятежные годы (сборник)

Господи, какое, однако, счастье, что на самом деле мне еще никаких «Мить» выбирать не надо и что я всего «без двадцати минут» барышня. Мне так хорошо дома! Ведь я, в сущности, очень счастливая и ничего-ничего другого не хочу – ни теперь, ни потом.

Глава XIV Студенты. – Каток. – «Исповедник»

Я двадцать раз, кажется, брала в руки свой дневник и столько же раз, не прибавив ни строчки, клала его обратно. Невозможно писать: слишком у нас весело, и потом явно я этого все-таки не делаю, от всезрящих же глазок моего двоюродного братца не очень-то что-нибудь укроешь.

Остается только поздний вечер, но в это время всегда так неодолимо спать хочется, что ныряешь скорей в свою теплую, уютную кроватку и чувствуешь, как будто баюкают тебя мягкие волны, медленно, плавно, ласково; все плывет, плывет, уходит дальше, глубже, и, не успеешь оглянуться, как уже очутился в сладких объятиях Морфея. Как ни весело и ни хорошо все на свете, а все же радушные объятия дедушки Морфея – чудесная вещь.

На днях как-то сидим мы за обедом, вдруг раздается звонок и Глаша докладывает, что два студента спрашивают меня. Это еще что за наваждение? Даже не соображу, кто такие могут быть. Еще идя по коридору, замечаю высокого, широкоплечего, довольно нескладного студента в пальто, с воротником, поднятым по самый нос, в далеко не изящной, нахлобученной на уши фуражке. Ну, запаковался! Хоть сейчас в Сибирь поезжай, а на дворе всего четыре градуса.

Рядом с ним студент в шинели с бобрами, в которую он лихо запахнулся, и у него – о ужас! – тоже шапка на голове. Это еще что за типчики?

Вхожу. Изысканно, галантно, даже слишком, расшаркиваются.

– Мадемуазель, позвольте представиться: я Тишалов, брат вашей подруги, – начинает студент в шинели и, не дождавшись, чтобы я протянула руку, сует свою лапу, к тому же еще обутую в широченную серую перчатку. Ну, джентльмен!

Я неохотно подаю свою; тогда ко мне тянется лапа его спутника тоже в перчатке, но только в рыжей.

– Видите ли, мадемуазель, я командирован своей сестрицей, которая обращается к вам с большой просьбой… мы присоединяемся, – оба студента, как по команде, опять приторно-галантно раскланиваются.

– А что такое? – спрашиваю я.

– Сестра очень просит вас прийти в четверг вечером к нам. Мы тоже очень просим, – опять оба шаркают.

«Что за идиоты!» – думаю я.

– Право, не знаю, – говорю им.

«Ни за что, – в то же время мысленно твердо решаю я. – И просить даже у мамочки не стану, вот еще! Только не хватало с такими чучелами там весь вечер сидеть. Никогда не думала, что у Шурки брат такой дурень».

– Мадемуазель, мы умоляем! – опять, как заводные, шаркают оба. – Пожалуйста!..

– Если вы меня любите… – шепчет шинель, делая шаг ко мне.

Вот нахал! Я пячусь от него, а он наступает.

– Неужели же вы меня совсем не любите?.. Ни крошечки? О, моя милая, жестокая, но очаровательная Муся. Ангел мой!.. – и вдруг – бац! – он обнимает меня и чмокает по очереди в каждую щеку.

В первый момент я совершенно одурела, затем начала неудержимо хохотать. От слишком порывистого объятия фуражка скатывается с головы студента, и передо мной со своей всегдашней прической – куксой на макушке – плутоватая татарская физиономия Шурки Тишаловой. Черные усики, приклеенные над губой, придают ей особенный, невероятно комичный вид.

– Гадость ты этакая! – смеюсь я. – Ведь ты чуть-чуть меня насмерть не испугала.

– Да, Муська струсила! Смотрю – пятится, пятится. А компаньона моего не узнаешь? – спрашивает она.

– Кто же еще, как не Пыльнева! Ведь у нас всего две таких сумасшедших и есть! Ради Бога, не уходите и не раздевайтесь, я сейчас пришлю Володю, поинтригуйте и его! – прошу я.

– Володя! – лечу я в столовую. – Выйди на минутку, тебя тоже видеть хотят! – и уже в дверях коридора, чтобы старшие не слышали, добавляю: – Ради Бога, убери этих нахалов, я с ними справиться не могу. Один так даже целоваться со мной полез…

– Ну-у?! – негодует он.

– Честное слово!

Володя подтягивается и выходит с грозным видом. Я становлюсь между шубами.

– Что угодно? – холодно спрашивает он.

– Позвольте представиться: Громкалов, – говорит Тишалова.

– Грязев, – рекомендуется Пыльнева.

Как по команде обе шаркают; рыжая и серая лапы одновременно тянутся к Володе. Его коробит, и он не знает, подать руку или нет; все-таки не дает.

– Как? – восклицает пальто. – Вы отказываетесь пожать наши честные руки?

Володька злится.

– Я привык подавать руку только воспитанным людям, протягивать же ее в перчатке считается неприличным, как совершенно неприлично стоять в комнате в фуражке, да еще при даме, – тычет он негодующим пальцем в мою сторону.

Володя, забыв про мои «без двадцати минут», сразу миновав звание барышни, возвел меня в «дамы». Я тихонько фыркаю в папины еноты.

– Но, мне кажется, фуражка и перчатки вполне приличные принадлежности туалета… – начинает опять студент в пальто, но шинель перебивает его:

– Что, собственно, шокирует вас в наших головных уборах? Все это, в сущности, такая условность. На востоке, например, всегда ходят с покрытыми головами.