Безумие на двоих

− Не называй меня так, − мне кажется, я грубо отдёргиваю её, хмуря брови, на самом деле из горла вырывается полушёпот, сиплый и приглушённый, будто у меня распухли гланды, и воздух не поступает в горящие лёгкие.

− Хорошо, не буду, − примирительно отвечает она. В сравнении со мной её голос выходит даже бодрым и обыкновенным, таким, как и был всегда. Нет. Есть. Есть всегда.

И эта маленькая поправка, небольшая ремарка возвращает меня к ней и причине её нахождения здесь, в этих стенах, в этой палате. Я смотрю на сестру с обидой и болью, исполнённый упрёка и отчаяния. Смотрю долго и мучительно, долго, мучительно.

Зарываюсь лицом в её живот, чтобы прекратить это, прекратить смотреть на неё так. Чтобы спрятаться от неё, спрятать полные слёз беспомощные глаза. Она не отталкивает меня, и я благодарен ей за передышку. Благодарен за ласковую руку, которая гладит мои волосы, пропуская их между пальцев, за молчание, которое она стойко выносит, за то, что такая сильная, такая храбрая. И я действительно успокаиваюсь: на меня не нападает недавнее оцепенение, которым я пытался занавеситься от теплоты её рук и взгляда, чтобы держаться и не показывать ей своей слабости. Казалось так легко побыть некоторое время дальним, ненужным родственником на приеме в больнице у сводной сестры, так легко…

Если бы… Если бы эта сестра не была самым дорогим и самым важным в твоём мире человеком, если бы сама мысль о её боли не делала настолько больно тебе. И если бы я не любил её. Эта последняя и самая кощунственная мысль просто не имела права на существование в моей голове: я не мог не любить Миру. Не мог.

Поэтому пусть мои слёзы орошают её больничное одеяние, пусть она видит и чувствует мою  беспомощность воочию, чем это предательское оцепенение, чем это искусственное безразличие.

− Мира. Мира, Мира, Мира. Господи, Мира! Что с тобой? − я поднимаю голову и замечаю, что жадно обхватываю сестру руками, комкая одеяло, чтобы удерживать её за талию. − Скажи мне, скажи, что? − я перебегаю взглядом по её  бледному лицу в поисках ответа, который я уверен, не услышу от неё и ещё крепче (если это вообще возможно) вцепляюсь в её плоть через толстый слой одеяла. − Пожалуйста…

− Всё хорошо, Влад. Правда, всё хорошо. Ты зря… − Я не выдерживаю и порываюсь встать, когда улавливаю лёгкое движение её руки, она тянет свою хрупкую ладошку к моим волосам, но я пряну, не желая поддаваться. Буквально спрыгиваю с кровати, мгновенно выпуская из своих объятий Миру, не успевшую договорить свою ложь, так и застывшую с повисающей в воздухе рукой и невольно охающую.

− Молчи! Замолчи сейчас же! Ты врёшь! Ты всё врёшь! − я беспорядочно хожу кругами по палате, непомерно сужающейся в моих глазах, поэтому мои шаги всё убыстряются и убыстряются, словно я хочу успеть сделать их как можно больше, чтобы как можно больше успокоиться и не говорить с ней таким тоном, не обвинять её. Но продолжаю это делать. − Ты упала в обморок, Мира! − я запускаю пальцы в волосы, они застревают в них на какое-то неопредёлённое время, пока я собираюсь с силами составить следующую фразу, слишком расстроенными оказываются мои чувства, мой собственный разум засасывает меня в беспросветный хаос. − Не приходила в себя! Как ты можешь? Даже в больнице, не приходила! Ты врёшь мне. И вчера, вчера тоже врала. И Олег! Почему? Почему? − Я оборачиваюсь, смотрю ей прямо в глаза, и меня пугает их выразительность, потому что я вижу в них… радость.

− Просто скажи мне правду, пожалуйста, − я встаю на колени подле её кровати и беру её руки в свои ладони, в который раз, удивляясь их не остывающей холодности. Я грею  её маленькие ладошки со слабыми, безвольно загибающимися пальцами между своих ладоней, грею их своим дыханием, но не отрываю взгляда от глаз Миры, всё так же взирающей на меня с полуулыбкой, задумчивой и жестокой. − Пожа… − не успеваю выговорить ещё одно «пожалуйста» − умоляющее и преклонённое, как она отвечает:

− Я беременна, Влад.

Моё настоящее

МИРА.

Я поднимаю край одеяла, и Влад молчаливо взбирается на больничную кровать: очень ловко взбирается. Слышу, как непривычно и необычно шуршит ткань болезненно белоснежной простыни: шуршит и мнётся. Это просто посторонние звуки, неожиданно привлекшие моё внимание, чтобы отстраниться от собственного, стука бешено колотящегося сердца. Так бывает.

Я слышу между нами возникшую тишину: она умело маскирует глубокомысленное молчание. Ведь это не всегда одно и то же.

У меня нет мыслей, поэтому молчит только Влад: я слушаю ЕГО тишину. Он словно окутан  непроницаемой, умиротворяющей, влажной дремотой. И эта влага соленая. Не на моих щеках.

Я не в силах нарушить этот момент первой, поэтому мои губы по-прежнему ничего не произносят, молчание вязкой нитью перетекает от Влада ко мне. Эта невидимая нить соединяет нас, аккуратно и неспешно проделывая стежки, в то время как моя левая рука сцепляет свои пальцы с его правой рукой, в то время как моя правая рука зарывается в отросших прядях его склоненной к моему плечу головы.