Безумная тоска

Горит огонь, из книги знание черпнув…[133] Под обломками несколько недель горел огонь, пока наверху спасатели искали выживших. Каждый день монтажники натыкались на пару чьих-то ботинок с оплавленными подошвами, не выдержавшими раскалившихся полов. Иногда, все реже и реже, слышались два свистка, и со всех сторон кричали: «Тихо! Тихо!» – и все застывали, иногда целая тысяча – замирала техника, все вокруг, погружаясь в глубочайшую, ужасающую тишину; большинство снимало каски и шлемы, в ожидании, пока на носилках не вынесут тело или фрагменты тел. И так было каждый раз.

Из всех, кого знал Джордж, Артур всегда был в самой гуще событий, и не только в тот день, но и спустя недели – позже, вспоминая об этом, Артур каждый раз терял самообладание, каждый раз срывался. Но пока он был там – около десяти дней он потратил на то, чтобы замаскироваться под рабочего и поснимать там позаимствованной на время «Лейкой», которую прятал под рубашкой. Снимал людей, что несли носилки, людей, стоявших на вершинах искореженной груды металла, на фоне ослепительных, словно магнезия, лучей строительных прожекторов, словно призраки в пыли. Они одновременно напоминали астронавтов, солдат и испанских конкистадоров.

Несколько недель в даунтауне стоял неописуемый запах: едкий, зловещий, ядовитый, настолько осязаемый, что казалось, его можно было нарезать острыми ломтями и завернуть в оберточную бумагу.

Но он был нужен Джорджу. «Браун» обеспечивали рабочих кофе, чаем и едой, и Джордж записался волонтером на ночные работы три раза в неделю с ночевкой в часовне Святого Павла. Ему не хотелось отсюда уходить. Этот запах принадлежал ему, был его болью, возвращая его в реальность, как возвращал в реальность призрачный белый свет, ту, где снова и снова рушились, рушились, рушились башни.

Часовня стояла к северу от места катастрофы, которое все теперь называли «эпицентром», все, кроме него: он впадал в бешенство от того, с каким удовольствием люди впитывали всю военщину. Даже те, кто был ярым противником этого термина, не выражали недовольство иначе как шепотом. Патриотизм был превыше всего, Единственно Верным Ответом Америки, но он не мог его разделять. Не мог понять культуру, общество, страну, выступавшую против войны двадцать пять лет назад и так страстно желавшую войны теперь. Он не знал ни одного любителя флага, протестовавшего против войны, против убийств, которые одобряли тем чаще, чем темнее был цвет кожи жертв. Гнев распространялся по его телу, словно вирус, от этого его тошнило.

Он не мог смириться с тем, что ее больше нет. Не мог этого осознать. Не мог понять, что она умерла, что он больше никогда ее не увидит, что его горе будет рождать цепочку воспоминаний, мгновенных вспышек, сменяемых подавлением чувств и болью, не мог пережить то, что ее не стало вот так, вот здесь.