Безумная тоска

Яма – даже не яма, а невообразимый ландшафт развалин – напоминала место приземления корабля пришельцев, излучая блуждающий белый свет, галоидный, такой яркий и интенсивный, какого еще не видывал свет, сияние такой силы, что было видно с Уолл-стрит, с реки, позволявшее денно и нощно расчищать завалы стали, стекла и бетона, приправленные прахом двух тысяч восьмисот человек. Рабочим, выполнявшим эту гибельную в физическом, психическом и моральном смысле задачу, полагалось питание, массаж, отдых, форменная одежда, помощь подиатра, акупунктура и прочие лечебно-оздоровительные мероприятия, включая психотерапию в часовне, что едва не пострадала, когда пали башни и обгорели соседние здания, но выстояла, оставшись самым старым зданием на Манхэттене, где когда-то читал проповедь Джордж Вашингтон. Даже проводя время в школьных командах по футболу и борьбе, Джордж никогда не видел таких здоровяков, как эти слесари, приехавшие со всех штатов, чтобы работать на месте катастрофы. Обхват груди у каждого был не менее пятидесяти дюймов, а у многих грудная клетка была шире на целую дюжину или даже больше. Росту в них было от пяти футов и шести-семи дюймов до шести футов, не намного больше. Высокий рост здесь не давал преимуществ. В церкви была куча одежды: спортивных штанов, толстовок и всего прочего – ее свозили со всей страны, всех размеров, от S до XXL, и если бы нашелся размер в два раза больший, чем самый большой, она подошла бы кому-то из ребят, что бродили на верхних галереях часовни, там, где была сложена одежда, примеряли рубашки и смеялись. «Тимберленды», предоставленные компанией, пользовались большим спросом, их тоже везли вагонами. В первые недели обеды подвозили четыре раза в день фургонами из «Юнион-Сквер», «Даниэль» и других дорогих ресторанов. Белый свет на окружающих улицах становился еще белее из-за пыли в воздухе, перманентной белой дымки, зависшей на два, три, четыре этажа над тротуаром. Он помогал разгружать еду, общался с другими волонтерами, душевное состояние его было таким, что поговорив с кем-то, десять минут спустя он не мог впомнить ни человека, ни предмет беседы; в течение часа он дважды представился одной и той же женщине – худой, деятельной, на раздаче позднего ужина в одиннадцать вечера – и едва не сделал то же самое в третий раз.

– Простите, я сам не в себе, – извинился он.

– Вы кого-то потеряли?

На такой вопрос он еще не отвечал. Прямо его не задавали, спрашивали «были ли вы с кем-то знакомы?» или «ваша семья в порядке?», но, услышав «Вы Кого-то Потеряли?», он почувствовал, как желчь подкатила к горлу.

– Да.

– Мне очень жаль. Погибло так много людей. Ужасно много.

– Да, да.

Смерть вывела их из строя. Он был взрослым, состоявшимся мужчиной, имел вес в определенных кругах, а вместе с тем влияние и ответственность; ему не хотелось плакать здесь, в часовне Святого Павла. Ему хотелось сделать свою работу, а затем пройтись, отдохнуть – здесь никому не дозволялось разгуливать просто так.

– Я из компании «Браун». Мы занимаемся кофе и чаем.

– О, – она заметно оживилась. – Спасибо.

– Еще мы работаем над тем, чтобы чем-то помочь и на других фронтах.

Разговор вошел в привычное русло: теперь он представлял компанию, говорил о делах, снова мог функционировать. Продолжал существовать, процентов на десять; в остальном он был ошеломленным, измученным заключенным, вокруг которого вдруг воздвиглись тюремные стены, и он стоял перед одной из них, выщербленной, исписанной граффити, стеной боли и горя.

Бывают мгновения, когда ты точно знаешь, что сейчас изменится вся твоя жизнь; другие пролетают незаметно, и только позже понимаешь, насколько они были важны. А потом вспоминаешь о них снова и снова. Это же было и тем и другим одновременно – небывалый случай.