Безумная тоска

Он заранее предупредил обслуживающий персонал. Все они выстроились у дальней стены. Послышался звон посуды, вилок и ножей, опускающихся на тарелки. А потом стало тихо. Тишина длилась целую вечность. Это было невыносимо. Люди начали ерзать на стульях, или так казалось Джорджу, который сперва сидел, опустив голову, но потом поднял ее и осмотрелся. Артур тоже склонил голову, но Джордж видел часы на кафедре. Краешком глаза тот следил за всем залом, не поднимая головы. И Джордж понял, что сделал Артур – Луис был прав, он был художником, – ему хотелось, чтобы эти люди что-то действительно почувствовали, чтобы побывали за теми пределами, куда без него не попали бы, и орудием его власти над ними были всего лишь маленькие часы «Касио». Эти пять минут сегодня стали его произведением искусства. Нет, две минуты. Конечно же, кто-то начал кашлять. Каждые несколько секунд кто-то кашлял, потом замолкал, потом все начиналось снова. Кто-то начал поглядывать на свои дорогие часы еще на третьей минуте, кто-то после, и чем ближе стрелка была к четырем, тем больше их становилось. Джордж видел их всех. Видел тела, тело за телом, падавшие на землю тяжело, как мешки, или извиваясь, как младенцы, и он представил звук падения, пусть даже стоял далеко и не мог его слышать, звук удара о землю: так же когда-то падал Джеффри Голдстайн. Тяжкий удар и хлюпающий отзвук, как знак препинания, запятая или апостроф. Омерзительный звук. Чудовищный. Прокручивая эту картину в мыслях, каждый раз он чувствовал, будто что-то оборвалось внутри. Четыре с половиной минуты. Ему захотелось закричать на весь извивающийся зал: уже почти все. И наконец, все закончилось.

– Было очень тяжело, – проговорил Артур. – Спасибо вам.

Люди поднимали головы. Трудно было понять, что они чувствуют. У кого-то текли слезы. Они промокали их салфетками.

– Наши души тоже невероятны. Вот поэтому. Куда больше, чем мы способны понять. То есть я готов поспорить, да. Так бы сказал мой отец. Да. Три сотни душ в полной тишине, может, это что-то изменит к лучшему. Как знать. Спасибо вам всем.

Он неловко взмахнул рукой – совсем как Никсон, подумал Джордж, – и уселся на свое место. Все снова встали, все, кто здесь был. Артур смутился: вид у него был такой, будто он этого не хотел и желал оказаться подальше от всех этих аплодисментов. Он тоже поднялся и захлопал в ответ. Когда он сел, все тоже сели. Так что все было в порядке.

То, что случилось, стало таким же символом единения, как и Пёрл-Харбор, и все же все было совершенно иначе. Отец Джорджа, отец Артура застали то время. Джордж вспомнил, что отец Артура был методистом, капелланом на авианосце Тихоокеанского флота. Отец Джорджа был отослан в Англию и сидел там за бумагами после дня D в качестве клерка. Пёрл-Харбор. Седьмое декабря… дата… которая останется… днем позора. Тогда все переменилось. Но юный Джордж, слушая эти истории, понимал, что для тех, кто не был искалечен, убит или сошел с ума, чьи родные не были убиты, искалечены и не сошли с ума – иными словами, для многих, – жизнь переменилась к лучшему. Годы войны и послевоенные годы были лучшими в их жизни. Закончилась Великая депрессия, люди снова получили работу, но кроме того, их жизнь внезапно обрела новый смысл, смысл, поддерживавший в них жизнь. Они старели, они скучали по тем временам. Поэтому они так болезненно воспринимали бунты своих детей. Разве их дети не понимали, в чем смысл американской жизни? В справедливой награде за то, что ты примерял униформу и спасал этот ебаный мир. Наивное утверждение, в которое они верили так же свято, как в то, что у них есть руки и ноги. О том, что Советский Союз сумел спасти куда больше, чем США, сбросившие две ядерные бомбы, чтобы война закончилась прежде, чем советские войска смогли занять Маньчжурию; о том, что следующие сорок пять лет шла постоянная война, гонка вооружений, стоившая нервов и потерянных жизней, большей частью тех людей, чей цвет кожи был темнее, чем у американцев или европейцев, и все ради эфемерной геополитической идеи господства и рынков, не спасительной идеи, но убийственной – об этом никто из них не задумывался. Война была славным делом, если только ты мог остаться в живых, если ты не лишался ноги, если ты не терял свою душу. Благодаря войне они обретали новое видение самих себя, остававшееся с ними на всю последующую жизнь.