Безумный лес

А в остальном… В остальном все шло по-прежнему. Каждое утро солнце всходило и каждый вечер закатывалось снова. Точно так же вела себя и луна. Иногда но ночам я глядел на нее и уже безо всякого усилия отмечал, что лик ее но-прежнему желт и кругл и, как прежде, поразительно похож на лицо Урумы, дочери татарина Селима Решита из Сорга. Ветер, изнуренный и подавленный зноем, подолгу спал в лесной тени. Временами он просыпался, пригонял тучи и обрушивал их на город, гремя громом, полыхая молниями и поливая дождем. Куры по-прежнему рылись во дворах. Купались в лужах утки и гуси. Собаки брехали лениво и предпочитали дремать. Деревья стояли недвижно. Однорукий пьянствовал ночи напролет то с цыганками из слободки, то у моей бывшей невестки Сицы и унтера Буртана. А Деспа… Деспа оставалась такой же мрачной и ожесточенной. И еще больше, чем прежде, старалась отравить мне жизнь.

Среди обитателей Руши-де-Веде, которые испокон веку славились своим сварливым нравом и драчливостью, теперь, в виду приближавшихся выборов, свара и вражда вспыхнула с новой силой. Такая же вражда разгорелась и среди наших гимназических учителей. В душе Туртулэ, который теперь стал мне симпатичен, проснулся вдруг страстный политик, возмечтавший излечить страну от скверны. Он выставил свою кандидатуру в списке группы независимых, которую возглавлял Вергу Банаоайе. Албуриу, молчаливый и застенчивый учитель рисования, решил попытать счастья, занеся себя в список консерваторов, не имевших ни малейшего шанса на успех. Тимон, которого теперь весь город звал козлом, вступил вдруг, ни с того ни с сего, в сговор с несколькими учителями начальных школ и кое с кем из попов и записался в партию цэрэнистов[23]. Ему вдруг вспомнилось, что он родился на хуторе в Горже, и в первое же воскресенье он явился на митинг в крестьянском одеянии.

— Мы, крестьяне, должны взять власть в свои руки… Мы, которые страдали всегда и страдаем до сих пор, кому бояре так и не дали земли, обещанной в тяжелую годину войны, мы, крестьяне, должны сплотить свои ряды…

В некоторых селах крестьяне слушали его сочувственно. В других швыряли капустными кочерыжками или тухлыми яйцами и, спустив собак, вынуждали к бегству.

Вокруг Туйе, директора гимназии, разыгралось настоящее сражение. Стервец Лэптурел пытался, суля деньги и почести, привлечь его к либералам, в ту самую партию, куда, предав генерала Авереску в обмен на министерский портфель, вступил Стэникэ Паляку. Однако пропойца директор, вопреки ожиданиям, устоял.

— Передайте господину министру Стэникэ Паляку, что я не любитель маскарадов. До сих пор я держался от политики в стороне. Намерен и впредь держаться от нее подальше. От вашей политики меня тошнит. Слышите, сударь? Меня тошнит, когда я вижу, как у нас делается политика. Мы живем в новое время. В новое. А наши политиканы продолжают делать политику по-старому. Демагогические посулы. Обман. Мошенничество…

— Как бы вам не раскаяться, господин Туйе…

— В жизни случается и каяться. В конце концов много ли мне осталось жить? Самое большее, год. А жене моей… Жена моя уже при смерти.

Лэптурел пришел в ярость:

— Год, говорите? Для нас этого достаточно, чтобы дать вам понять, почем фунт лиха.

Взбешенный полученным отпором, Лэптурел сел в линкольн с Дезидерией Гэзару и укатил в Бухарест. По дороге, в машине, под покровом ночной темноты, забыв про несколько поблекшую внешность мадемуазель и второй подбородок, он мял и тискал ее, сколько и как хотел. Приехав в Бухарест, они остановились в сомнительной гостинице на набережной Дымбовицы, а уже на второй день Лэптурел отправился с нею, от имени Паляку, к философу Петрониу, министру просвещения. В два счета Дезидерия Гэзару была назначена директором нашей гимназии вместо смещенного Туйе. Ему поставили в вину, что он появляется в школе пьяным и уже не в состоянии выполнять свой учительский долг.

Рабочим было запрещено выставлять свои кандидатуры. Борьба между партиями стала еще более острой и напряженной. Учителя, как куропатки, разлетелись по всему уезду — проводили собрания, выступали с речами, вербовали сторонников. Одних, по приказу Стэникэ Паляку, схватили и до крови избили жандармы. Других встретили дубьем, искалечили и выгнали сами крестьяне, по горло сытые болтовней. Тимону основательно досталось в Скриоаште и в Меригоале, а в Белиторях его чуть было совсем не порешили. После этого он слегка поостыл и порядком струхнул. Адвокат Жан Столожан, уездный глава цэрэнистской партии, больше не посылал его по деревням.

— Вы не внушаете крестьянам доверия, дорогой учитель. Они сразу чуют, что вы хотите их провести на мякине. С этого дня вы больше не выступаете на митингах.

— Но в таком случае… как бытье моей кандидатурой?

— Мы оставляем ее в списке.

— Хотя вам не будет от меня никакой пользы?

— Польза от вас будет. И немалая. Нашей партии нужна своя газета, чтобы мы могли нападать и отвечать на нападки своих противников. Вы, учитель, будете писать в эту газету и редактировать ее.

Тимон чуть не взвизгнул от радости.