Безумству храбрых...

"Что это? Я теряю сознание? Возьми себя в руки! Главное для водолаза — держать нервы в кулаке. Кто это? Толик? Нет, Макуха. Макуха так говорил. И он не стонал тогда. Будь и ты человеком!"

Качнуло шлем.

"Воздух! Воздух пошел!"

Обдало жаром радости, но тут же пришла догадка. Этот воздух он сам стравил. И теперь большой воздушный пузырь плавает под днищем корабля, не находя выхода. Значит, плотно сел транспорт. "Могила! Нет, нет! Я еще буду жить! Буду! Буду! Буду!.."

Лейтенант Свиридов принял самое рискованное и самое верное решение. Бабкин до конца отмывает Федора, а потом обоих без "выдержек" вверх и немедленно в рекомпрессионную камеру. Но чтобы выполнить это решение, Бабкин должен работать под водой неположенное время...

Когда Федора подняли, он был без сознания и седой...

Раздевать было некогда — вот-вот обрушится на водолаза кессонная болезнь, начнет душить, ломать...

Степан ножом вспорол на Федоре водолазную рубашку, и Федор вывалился из скафандра.

Из другого скафандра тем же способом освободили Бабкина. Приказов не было слышно. Матросы работали точно и молниеносно. Скорее, скорее!..

Федор очнулся, жадно хватил ледяного воздуха.

— В камеру, Федя, в камеру! — торопливо выкрикнул Степан.

Но "кессонка" уже настигла.

Страшный, беззвучный удар обрушился Федору на ноги. Второй удар хлестнул жгучей болью в плечи. Потом один за другим без перерыва дикие удары в живот, в руки... Перед глазами поплыли черные круги, и Федор снова потерял сознание.

Скрюченного, в мучительных судорогах, его втолкнули в камеру. Бабкин был уже там. Люк захлопнули. Компрессор затрясся, нагнетая в рекомпрессионную камеру сжатый воздух.

Федор очнулся второй раз.

В телефоне раздавался голос лейтенанта Свиридова:

— Бабкин, трясите Черданцева! Приведите его в чувство!

Женьку, видать, отпустило. Он лежал на кушетке, смотрел на Федора и ничего не делал.

— Не надо, — слабо откликнулся Федор.

— Как себя чувствуете, Черданцев? — спросил Свиридов.

— Ничего... Руки вот ломит... ноги...

— Грелки в передаточной камере. Открутите броняшку. Бабкин, слышите? Вам ближе. Открутите!

Женька молчал.

— Бабкин, что с вами? Почему не отвечаете? — тревожно спросил лейтенант, прислушиваясь в телефон.

Женька молчал.

— Жень, ты чего? А, Жень? — пересиливая мучительную боль, приподнялся с пола Федор.

— Обманули! — истерично закричал Женька. — "Кессонка" может...

Вялые Женькины губы дернулись, он не договорил, но Федор понял: о смерти он.

— Да что ты! В камере мы, поломает только. Держись, Женя! Держись, друг! Спасибо тебе! До смерти не забуду! Спасибо!..

Он готов был сделать все для своего спасителя. Сейчас он достанет грелки из передаточной камеры и обложит Женькины ноги. А самого ломает так, что искры из глаз! А-а, все это чепуха по сравнению с тем, что они пережили под кораблем!

Федор сделал Бабкину массаж. Перед глазами плавали оранжевые круги, но Федор, пересиливая боль и тошноту, обложил Женькины ноги грелками, себе даже не оставил, и лег на ледяной металлический пол. Бабкин застонал.

Федор приподнялся, пододвинулся к нему и заглянул вглубь Женькиных глаз. И там, на дне, увидел страх, дикий страх и ненависть.

"Нет, не может быть! Показалось!"

Женька вдруг двинул кулаком прямо в зубы Федору. Занемели губы, во рту появился теплый солоноватый вкус крови.

— Ты чего?

Женька, не отвечая, бил еще и еще. Федор, не в силах отползти, только закрывал лицо руками.

Федор был уверен, что Женька делает это бессознательно. "Здорово ломает его. Без памяти. Галлюцинации начались". Но тут же увидел осмысленные, в холодном прищуре Женькины глаза. "Нет, показалось", — снова подумал Федор. прикрываясь руками, повторял:

— Перестань, Жень! Перестань!

Женька молчал. Но и драться перестал.

— Что у вас там происходит? — спросил Свиридов.

— Ничего, все в порядке, — ответил Федор и, сплевывая кровь, бессильно осел на пол.

Боль в ногах отпустила. А может, боль в разбитом лице пересилила? Нет, вроде и впрямь отпустила. Приятная теплота разлилась по телу, обволакивала, укачивала. Полежать, отдохнуть, забыться... Поплыл подволок.

Резкие удары загудели в камере. Это снаружи били чем-то металлическим по палубе.

— Не спать! Не спать! — приказывал лейтенант по телефону.

"Да, спать нельзя. При "кессонке" можно не проснуться. Спать нельзя". Федор ущипнул себя, чтобы стряхнуть властную, тяжелую дремоту.

"Нельзя! Нельзя! А как Женька?"

— Жень! Жень!

Молчит. Крупная рука, на которой вытатуированы красивый якорь и водолазный шлем, бессильно свесилась с кушетки.

Федор затряс эту руку.

— Проснись! Нельзя спать! Проснись!

— Бабкин, не спать! — гремел в камере голос Свиридова.

— Нельзя! Нельзя спать! — будил Федор.

— Опять?.. Пошел ты!.. — очнулся Женька.

— Не спи! Не надо! Не спи, Женя!

Но Женька засыпал.

И снова его тряс Федор.

И снова кулаки: Женька отбивался.

— Отстань, сволочь!

"Ах, вот ты как? Ну, черт с тобой, спи! Подыхай! Все лицо разбил, гад!" Со злобой взглянул на мертвенно-бледного Женьку, на его конвульсивно дергающиеся губы, и жаром опалила мысль: "Помереть может. Разбудить!"

И Федор снова ожесточенно тряс Бабкина.