Безвозвратность

Нырнув рукой в свою новенькую сумку, способную вместить в себя, кажется, целую барную стойку, я достаю со дна уже вскрытую и наполовину пустую бутылку шардоне. Первую половину я выпила за час до начала этой сумасшедшей поездки, а с учётом того, что я только что пережила террористическую атаку, мне определённо точно можно распить и остаток. В последнее время я регулярно выпиваю по полбутылки шардоне. В этот раз даже с собой в ручную кладь взяла любимый напиток – как знала, что он будет кстати. А ведь ещё совсем недавно было время, когда я и дешёвого пива из пластмассовой бутылки не могла себе позволить. Кто бы мог подумать, что в итоге я чуть ли не ежедневно смогу вливать в себя самую качественную и дорогую выпивку на всём португальском побережье. Знакомые из моего кажущегося несуществующим прошлого точно не поверили бы в такой расклад карт, на что я могу сказать только одно: я не удивлена своим успехом, ведь я слишком рано поняла, какой могущественный инструмент из себя представляет моё тело.

Только посмотрите на меня: я воспитывалась непрезентабельной замарашкой, растущей в тени неблагополучной тётки, внушительную часть своей жизни прожила в доме, больше похожем на сарай, и вот я еду в бизнес-классе с людьми, одетыми в красивые костюмы и источающими ароматы головокружительно дорогостоящих одеколонов. Несколько минут назад я прошла мимо купе, в котором продолжает истекать кровью проводница, красноречивый взгляд которой ещё недавно говорил мне о том, что она знает, кто я такая: недостойная, павшая, никчёмная кукла… Неудивительно. Все так думают обо мне. Я знаю. Вижу по их взглядам. Но какая разница, насколько эта Хильда Рэйнольдс выше меня, если в конечном итоге пуля попала не в меня, а в неё? Что лучше: быть живой пошлостью или мёртвым благородством? По-моему, ответ очевиден: все превосходства уравнивают жизнь и смерть. Кто жив – тот превосходит мёртвого, но лишь до тех пор, пока жив, а потом… Равный среди равных – вот и всё.

Я была подкидышем – мать сразу после родов оставила меня на пороге дома своей единоутробной сестры. Первые годы жизни я считала странным, что тётка не выкинула меня в мусорный бак и даже не сдала социальным службам, но я стала старше и поняла – за опекунство надо мной она получала пусть и скудное, но всё же способное прокормить её пособие. Нищета – страшное дело. Мы обе в буквальном смысле выживали: шарились по барахолкам и даже бывало по помойкам, ходили в обносках, ели что попало. У тётки было много мужчин – они иногда оставляли деньги, которых нам всё равно постоянно не хватало из-за пристрастия моей опекунши к горячительным напиткам.

К пятнадцати годам я обзавелась твёрдой, но, к глубочайшему сожалению, по итогу оказавшейся неосуществимой мечтой: воображала, как забеременею от какого-нибудь наивного богатея, чтобы после жить за счёт крупнокалиберных алиментов. Увы, уже в семнадцать лет я узнала о том, что не смогу иметь детей – в детстве я серьёзно заболела после того, как застудилась холодной зимой, проведённой в датской деревне, что в итоге лишило меня репродуктивной способности. Но я не отчаялась – просто взялась за корректировку изначального плана.