БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Ну, давай напрямки, коль такой разговор пошел, – не обернувшись, закаменел спиной Прохоров. О твоей готовности глотки рвать за эту власть… так эт ты, Аннушка, со страху великого, еженощного. Она ж тебе жить дозволила. А могла бы и раздавить, вроде белой гниды на нашем чесоточном теле, как давили мы беляков несчетные тыщи.

А вот насчет того, что мой батька быкам хвосты крутил… это для родимых голожопых в станице такая установка про меня. А ежели поскрести председателя Прохорова как следует, то вылезет на свет белая кость. Вроде твоей, токо посмуглее. Кулак был мой батька, матерый, мозговитый мужик, староста сибирских старобардовских кулаков. Самого Столыпина любимчик, грамотой его любовно отмечен и персонально золотыми часами.

От него, батьки, я, сын дюже красный, и сбежал сюда, на Кавказ, – грехи его шашкой своею замаливать перед Советской властью.

– А отец где? – потрясенно спросила Анна.

– А где ж ему, мироеду, быть? В могиле, по советской разнорядке. Его, сказывали, шашкой надвое развалила такая же паскуда, как я. Только Терской закваски. Отсюда казак был, с Терека рожак. Так и живем, Павлики Мор-р-р-розовы… одна теперь у меня забота пожизненная: эту землю от ублюдков уберечь, от тех, кто ее пашней, да голодом крестьянским сиротит, грамотно уберечь, как меня батька сызмальства наставлял.

– Выходит, это ты про меня, – тихо, с болью уронила Анна, – это ведь я апологет пашни, меня профессора этому учили.

– Профессор профессору тоже рознь. Один, хоть и барская косточка, корнями, мозгами предков в эту землю врос. А другой, курчавый да картавый, Сталиным, Советской властью прикрываясь, норовит, извиняюсь, только обоссать ее, да обгадить. А назавтра нос зажать и смыться в европы мировую революцию делать, поскольку от своего же говна самому дюже вонько стало.

– Ты кого имеешь в виду?

– Зараз я тебе всех пофамильно перечислю.

– Что это ты меня за курву держишь, Прохоров? – раздвинула дрожащие губы Анна. – Все ж, спаситель мой, партийный крестный, считай, сыну моему. К тому же, оказывается, и костьми белыми мы с тобой далеко не разбежались. И сколько бы нам ни собачиться на разных точках зрения, я добро не забываю.

Прохоров обернулся. Долго, молча смотрел на нее. Потом дернул вожжами, вздохнул:

– Жаль, Анна, не в одной мы с тобой упряжке с самого начала. Опередил меня Василий твой. А то бы поработали всласть на благо России. Хорошая ты баба, хотя Василию я не завидую.

– Что так?

– Да как тебе сказать… распустил он семейные поводья и матриархату в тебе несгибаемого образовалось через край. Чую я – искать ему с тобой всю жизнь пятый угол. Ты уж извиняй.

– За «хорошую бабу» спасибо. Доброе слово и кошке приятно.

– На здоровье, коли так.

– Никита Василич, – странным рвущимся голосом позвала Анна, – может, все-таки поделишься, что ты завтра задумал? Нехорошо у меня на сердце, будто черная змея сосет.

– Значит, одинаковый у нас с тобой суеверный пережиток… что-то ноне воронье дюже резвится… Я завтрашний день тоже вроде затмению вижу. Однако поделиться завтрашним катаклизмом не могу. Не обессудь. Не только мой это секрет.

– Ты хоть Машу оповестил? Что-то я ее с Васильком два дня уже не вижу.

– А нет ее, и Василька нет.

– Как это… нет?!

– Услал я их позавчера ночью.

– Куда? – охнула Анна.

– Подалее. В Россию. А то, сдается, прилип ко мне вплотную в последнее время, как банный лист к мокрому заду, участковый Гусякин. Разве что в сортир не сопровождает. А нюх у него, сама знаешь, собачий.

– Да что ж там у тебя назавтра?!

– Все, Анна свет Ивановна, все. Приехали. Бери наследника – в дом неси. Глядишь, нам в подмену защитник Руси святой выживет и нарастет, – сказал Прохоров, разворошив с нежной опаской простынку над лицом малютки.

И опять наткнулся председатель на сосредоточенный, недетский взор Орловской крохи, за которым безбрежно и штормующе дыбилась чья-то иная, мудро-горькая жизнь, иной жертвенный опыт.

ГЛАВА 6

И втекал в них, разделенных веками, глас:

– Несите к ним Первое, изначально Первое и еще раз Первое: да воздастся каждому по делам его. Как воздастся и за безделие. Ибо в поте лица своего каждый должен есть хлеб свой.

Донесите это до разума их верхнего, человеческого. Но так же и до разумения нижнего, скотского. Пропитайте их верою в ВОЗДАЯНИЕ КОНЕЧНОЕ, как холст бальзамом исцеляющим, дабы не осталось на холсте ни клочка, ни нитки сухой. Ибо их вечность есть лишь мой миг. Уготовлено всем им вознестись светоносной спиралью для суда моего лишь ТУДА. Но ни одному ОБРАТНО:

– ни матери, дабы остановить сына, воздевшему нож над невинной жертвой,

– ни отцу к своей дочери, заползающей с блудом в чужие постели, ни брату к сестре, истязающей злобно пасынка,

– ни сестре к брату, вспухшему жиром на чужом поте и горестях.

С этим, изначально Первым, и с заповедями, порожденными Первым, идите и ТЕРПИТЕ тупость и злость, корысть и лихоимство стад человечьих.