БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

Зной висел над долиной. Жгучее марево обволокло и смирило все вокруг. Уплывал за спину идущего придорожный засохший мандарин. На повороте обвисла пыльным тряпьем листва пальмы.

Душная пыль царствовала окрест. Она присыпала желтую щетину трав вдоль тропы. Она скрючила кусты, роняя с них жухлую листву. И шорох этой падающей листвы гадюкой вползал в уши путника в обтрепанном хитоне.

Горячий пот тек с шеи его и мокрил ткань на лопатках. Солнце всасывало пот, хитон обрастал изнутри кристаллами соли. Они разъедали спину.

Но не имело все это власти над ним, ибо неукротимо и сладостно пульсировала память, сортируя и перебирая драгоценную россыпь слов, заложенных в него на вершине холма, таящих высший смысл и высшую предназначенность его.

«Иди и неси вечно Первое: живущему воздастся за все, это как грозный меч, но и бесценный дар для каждого раба и для его владельца. Чтобы множилась белая стая душ над землею».

Но разум борзый мой, как пес, изголодавшийся без хозяина, хватает на лету догадки, лишь бы они познаньем пахли. Все ж, для чего та стая? И где ее предел? И скоро ли она послужит Отче нашему для высших целей? Для каких? И кто Он, Отче, сгонявший мне в черепную клеть (без губ, без языка, без облика) благословенное стадо мудростей?

…Пыль вспухала под подошвами его сандалий, с ленивым хлюпом обжигала ступни. Он поднял глаза. Черно-зеленый, хрупкий штрих дрожал недосягаемо в далеком мареве: река, укутанная в смоковичный кокон из деревьев. Там животворно струилась по прохладной слизи на камнях сама жизнь.

Здесь же давил, спекал глотку желтый гной зноя. Три… нет, четыре тысячи локтей-шагов. Горели ноги, ошпаренные пыльным кипятком.

Он шагнул с тропы на жухлую, травяную ость, выхрипнул: «Бо-же…» Язык вялой теркой царапнул нёбо.

Глядя под ноги на проплывающую верблюжью колючку, он стал считать шаги. Мозг под раскаленной костью уже подергивался беспамятством, а воспаленные глаза все чаще заволакивала пелена слепоты. Долго он стоял на лысом холме, слишком долго.

…Он очнулся, дрогнул от пронизавшего опасения: под занесенной подошвой распластала крылья птаха. Он перенес ступню над взъерошенным комочком и повалился на бок. В полушаге толчками трепетало на пернатой грудке малое сердце, из глазных бусин сочился ужас. Солнце било в них. Божьи пернатые создания пробивались сквозь зной к воде, но лучи светила отстреливали летунов, сбирая влажный налог с каждого.

Жаворонок иссыхал с разинутым клювом.

Путник сглотнул. Но сухо было во рту, ни капли слюны, чтобы напоить певчего брата-пророка, возвещавшего о пришествии света по утрам.

Он взял птицу в ладонь, прикрыл краем хитона. Жаворонок затих. Потом двое долго поднимались. Наконец пошли.

Они почти одолели путь к реке, когда на одиноко стоявшем оливковом дереве присел и распустил крылья ворон. С ленивой мощью ударил он сизо-черными опахалами в зной и взметнулся в каленую синь. Блесткое тело его пронзало свирепую духоту, круглая желтоглазая голова с аккуратным клинышком бородки целилась в ползущего по пыли.

Ворон выбрал над рекой полузасохшую смоковницу с сухой и голой вершиной. Подлетая, он застопорил их в размахе и бухнулся на торчащий сук. Скосил горбоносую башку на человека, заживо кипящего в зное, проскрипел ржаво и буднично:

– Кр-р-р-ровь сгустела… но глаз ж-ж-жидок. Вкус-с-сно.

Человек лежал в нескольких шагах от тени: горячая, напитанная густой кровью плоть с распахнутой и жидкой глазурью очей, заштрихованных куделью волос. Через глаза, через зрачки лежащего соскользнуло в самый мозг и обрело резкость видение: та чаша с потускневшими зелеными лучами, что была над морем, вяло и бессильно изогнувши их, спиральною орбитой ввинтилась в черно-пеструю стаю, где клокотала в стонущем безмолвии смрадная пыль. Разверзся люк во дне чаши и со свистящим хлюпом стал всасывать ту пылевую взвесь. И наполняя ею чрево, чаша будто раздувалась, подобно жрущей падаль гиене, торопящейся закончить жор свой до прихода льва.

Раздувшись зримо, обрела та чаша утраченную было резвость, взмыла вихревым броском, сверля тоннель в искляксан-ном звездами пространстве. И растворилась в нем…

Ворон приспустил крыла, готовясь соскользнуть в веселый, легкий пир, когда из пятнистой тени деревьев вышмыгнул еще один, но резво-живой двуногий и кинулся к лежащему.

ГЛАВА 7

Хребет Российской империи – крестьянская община, веками спасавшая русскую нацию от татаро-монгольского ига, от разора и распада, эта община на рубеже XIX и XX веков надорвалась.

Надрыв безошибочно уловил зверино-чутким нюхом клан Ротшильдов. В результате чего общину, исполнившую историческую миссию и потерявшую вековой защитный рефлекс, заразили социал-революционной чумой. Чума споро вклещилась в государственный организм вследствие его разложения и потери имперского иммунитета во всем Романовском дворе.

Бациллой вышеназванной хвори стал лозунг «Свобода, равенство, братство», с ужасающей скоростью плодивший хаос и смуту, где брат поднимал вилы на брата, Иван-дурак орал на умного, сын предавал отца.