БЕЗЫМЯННЫЙ ЗВЕРЬ

– Смотри! – вдруг перешел на шепот хлебороб и хлебопек. И оглядевшись, достал из глубины хитона на груди тряпицу. Извлек и сжал в ладонях горбатый треугольничек из древесины, отполированный руками и зерном.

– Я дал ему имя – рассевок.

Смотрел, лучась в благословенной неге, путник на вещицу. В ней было НЕЧТО… созвучное прохладной зелени над водяной текучестью реки и лотосу, светившемуся белизной в заводи. Покоем, красотой и миром отсвечивало треугольное орудие труда.

– Семнадцать полнолуний я его точил, – осевшим хрипом выстонал спаситель, – семнадцать! Искал размер и крутизну боков, соотношение сторон и высоту вершины, разницу углов, испытывал и на пшенице и на рисе. Потом лепил и обжигал воронку для него, вот эту, из которой пил ты.

Теперь смотри! Вставляем рассевок в воронку… чуть выше дна… готово!

Держу воронку у колен, зерно – в ковше, на уровне пупка, иду по пашне и сыплю малою струей зерно в воронку. Струя, на рассевок попав, дробится и вылетает из воронки в пашню равномерно, меж зернышками, точно по ладони.

Все поколения от Ноя сеяли с руки. Зерно ложилось в пашню тесно, кучно, росло подобно скопищу рабов в бараке: в тесноте и злобе, где каждый в драке свирепеет за место, чтобы спать не скрюченным, а вольно. Я испытал все это с детства.

И колос, порожденный теснотой и дракой, был хилым, горечью напитан, рано осыпался.

Но мои зерна, попав на рассевок, теперь уж не рабы в бараке! Я им свободу в пашне дал. И потому из каждого зерна растет по два, по три стебля на воле. И урожай мой вдвое больше, чем у других рабов! Поэтому хозяин бережет меня, пока… пока я рассевком владею. И выбрать разрешил жену среди рабынь, чтоб родила мне сына.

Раб завернул вещицу в тряпку с жадной бережливостью, как хлеб, и сунул за пазуху. И лишь тогда обрел вновь голос и осанку.

– Ты понял все?

– Ты засевал всю пашню в одиночку, ночами, дрожа и озираясь, чтобы никто не перенял секрета и не увидел сотворенное тобой.

– Нас много у Каринфы, – помедлив, угрюмо отозвался раб, – но разрешенье на жену и сына лишь у меня. Мне нужен сын! А если я свой рассевок для всех открою и закрома Каринфы лопнут от зерна – зачем я буду нужен? И кто меня продолжит на земле?! – спросил, исступленно сверкая глазами, Прохор, сын и прародитель Василевсов-хлеборобов.

– Я не осуждаю.

– И пгавильно делаешь, – упал вдруг коршуном картавый голос из-за кустов, – хвалить иль осуждать наших габов дано их господам, а не бгодягам.

Владелец голоса свирепо выдирался из кустов в хитоне из белой шерсти, держа перед собой бамбуковую трость. Лицо раба серело, будто покрывалось пеплом.

– Так вот чем засевал поля наш габ ночами. Давай сюда.

Глядя в чужую и грабастую ладонь, затрясся Прохор.

– Но господин, мой урожай был больше, чем у остальных на семьдесят, на сто корзин. Я вам принес доход…

– Ты нам пгинес убыток. Давай.

Держал протянутой ладонь Каринфа сын недолго. Убрал ее и, размахнувшись тростью, ударил по спине раба с оттягом, хлестко. Распался под ребристой палкой полусгнивший холст, под ним подернулась спина.

– Ты заставляешь ждать меня, – сказал Каринфа-младший, растопырившись глазами: правый ввинчивался в лоб раба, тогда как левый полз по корневищу смоковницы.

– Мой господин…

И снова, но уж злее, вдоль обнаженного хребта в натянутую кожу влипла трость и рассекла ее. Раб вскрикнул, вырвал из-за пазухи тряпицу с рассевком. Уткнулся лбом в плеть корня под ногами. Стал поднимать кулак с сокровищем своим, содрогаясь в корчах:

– Я вам доход принес, мой господин… доход!

– Ты нам пгинес убыток, – с картавой мягкостью и укоризной поправил хозяин всего, что корчилось у его ног: мешка с костями и кишок пустых, завернутых в гнилой хитон, – убыток в семьдесят когзин, помноженный на шестьдесят габов. А это много. Если бы ты, скотина гъязная, оповестил нас пго эту твою безделицу и изготовил бы ее для всех габов на наших землях, то угожай Кагинфы выгос бы на четыгеста когзин. А это восемьсот динагов, укгаденных тобой у господина своего. Вот твой убыток и твоя вина. К тому же ты нам лгал, сын ишака и суки, что угожай большой всегда в твоей легкой гуке и что луна ей помогает по ночам. Вставай.

– И все же, господин, он прибыль вам принес, – сказал сын Божий, глядя на свои сандалии, мерцающие в текучих бликах под водой: ах, хороша была прохлада, объявшая ступни и икры.

– Ты кто? – скосил Каринфа правый глаз, лаская левым рассевок в руке.

– Сын матери Марии из Вифлиема.

– Безго-о-о-дный, – напевно, с удовольствием изрек Каринфа и повторил, смакуя, – безгодный выгодок от нищенки Магии. Ты ею погожден в загоне для скота, но нагло называешь себя сыном Божьм.

– Ваш род Каринфы все знает про меня?

– Мы пго тебя все знаем, безгодный сын от назагетской шлюхи, – лучился наслаждением Каринфа, – а плотник, муж Магии из племени Давида, не твой отец. Он был готов изгнать ее, когда она на стогоне нагуливала бъюхо. Да пожалел. Ты даже не евгей, поскольку ни одна евгейка не гожала в хлеву сгеди навоза. Но нас, евгеев избганных, бегешься поучать, как Бога чтить, как жить по Божьи. Ты лишь сухая ветка, без племени и без когней.