Беззаботные годы

Она покачала головой, потом улыбнулась, считая, что это будет выглядеть правильно и достойно, и ответила: «Нет, конечно же, нет», повернулась и решительным шагом направилась прочь по подъездной дорожке. В сад он ушел, стукнув калиткой, еще до того, как она успела отойти на несколько шагов, но она не оглянулась. Пройдя по дорожке, она начала спускаться с холма, но понимала, что домой, на ферму, ей пока нельзя. И она свернула на проселочную дорогу к ферме Йорка, а когда приблизилась к воротам в живой изгороди, то перелезла через них, пробежала несколько ярдов по стерне и бросилась на землю. Рыдания завладели ею, сотрясали ее гигантскими бессловесными волнами. Горе изливалось из нее так, словно в ней и не было никогда ничего другого. А когда первые пароксизмы иссякли, и она затихла, начались слова и мысли. Что он сказал, что сказала она – и, вызывая особенно жгучий стыд, то, что она подумала, выбираясь из гамака много веков назад. «Я хотел кое о чем поговорить». С чего она взяла, что долгожданный момент наступил? Что он решил сказать ей, как сильно он ее любит? Теперь она не находила никаких причин, по которым могла так подумать, и все-таки подумала. А потом, позднее, пока у нее еще был шанс сохранить тайну, почему она этого не сделала? Зачем схватила его за руку и развернула лицом к себе? «Я люблю вас. Я влюблена в вас всем сердцем», – сказала она и заново пережила в воспоминаниях то, как озарение и понимание – и да, ужас на его лице быстро сменились доброжелательным сочувствием, ранившим почти так же больно. Тогда останавливаться было уже слишком поздно, и все выплеснулось разом. Она открылась ему только потому, что, если вдруг будет война, его могут убить или он уедет далеко, и она с ним больше не увидится. «Мне было бы невыносимо думать, что я вам так и не призналась», – сказала она, а теперь ей было невыносимо думать о том, что признание уже сделано. Она и сейчас расплакалась, как тогда, только теперь ее было некому обнять. Ибо он обнимал ее, пытался утешить, повторяя отчаянные, безнадежные слова, которые ничего не значили. Она переживет, она еще так молода, у нее вся жизнь впереди (как будто могла служить утешением вся жизнь, полная такой боли!). Все, что он говорил, лишь принижало ее, преуменьшало значение ее чувств. Пытаясь объяснить ей, что ее любовь – нечто бренное и преходящее, он отнимал все, что у нее было. «А вот я бы вам такого ни за что не сказала!» – воскликнула она и этим заставила его замолчать. Он держал ее в объятиях, пока не перестали литься слезы, и дал ей свой носовой платок. Потом сказал, как она ему нравится и как он восхищается ею (но эти слова она никак не могла вспомнить), сказал, что он гораздо старше и, во всяком случае, женат, и все это она знала, а под конец – что ему, к сожалению, больше нечего сказать, и она поняла, что это правда. Она вытерла слезы и высморкалась.

– Платок оставь себе, – разрешил он. На обратном пути они не сказали друг другу ни слова. Потом, уже на подъездной дорожке, он попросил:

– Только не забудь про Кристофера, ладно?

Как он мог? А она все-таки забыла. Всю эту чушь про Кристофера она слушала как в тумане, с восторгом предвкушая то, что будет дальше. А дальше не было ничего, подумала она. И ничего никогда не будет. Она снова упала ничком, и слезы полились прямо в землю.

* * *

Вернувшись в Хоум-Плейс после уроков к обеду, Полли и Клэри обнаружили, что дверь их комнаты открыта, и Оскара, само собой, там нет.

– Но ведь на двери записка! – чуть не плакала Полли. – Каждый мог ее прочесть!

После лихорадочных, но усердных поисков в комнате они остановились на лестничной площадке, соображая, как быть дальше.

– Наверное, это кто-нибудь из горничных, – предположила Клэри.

– Да, но куда он мог деваться, как ты думаешь? А вдруг он убежал обратно в Лондон? Кошки так делают.

– Я поищу на кухне. Он же так любит поесть. А ты – на этом этаже.

Клэри понеслась вниз по лестнице и пробежала через холл до обитой сукном двери в кухню. Но там ее ждал прохладный прием.

– Нет, мисс Клэри, мы туда вообще не заходили, – заявили горничные, а миссис Криппс, напряжение которой, как всегда перед трапезами, стремительно нарастало, сразу завопила:

– А ну-ка вон отсюда, мисс! Вы знаете правила: никаких детей на кухне, пока я не подам на стол!

– Можно хотя бы посмотреть, здесь он или нет?

– Нет, нельзя. И вообще, нет его здесь. Сколько раз говорить тебе, Эммелин, ставь блюда для овощей на решетку, чтобы прогреть! Вот теперь держи их под горячим краном. Поглядите-ка на Флосси, мисс. Она бы не потерпела другой кошки у себя в кухне. Так что идите себе, будьте умницей.

Клэри перевела взгляд на Флосси, которая лежала на подоконнике, круглая и пышная, как меховая шапка, и Флосси, которая всегда знала, что на нее смотрят, подняла голову; под ее пристальным недобрым взглядом Клэри ретировалась.

– Ну, как? – крикнула она из холла.

– Ничего, – белое лицо Полли возникло над перилами. – Кому только в голову пришло оставить дверь открытой?