Библия и мировая культура

Тем не менее уже внутри иудейской традиции именование «Новый Завет», опираясь на пророчество Иеремии, отнесли к себе кумраниты. Точно так же молодая Христианская Церковь отнесла к собственному возникновению пророчество Иеремии о новом Завете, более того — выражение «Новый Завет» она сделала обозначением своих канонических текстов, и это как нельзя лучше выражало надежду христианской традиции на новое видение мира, новое знание о Боге и человеке в сравнении с предшествующим человеческим опытом, в том числе и иудейским, ветхозаветным. С.С. Аверинцев справедливо замечает: «Всякий обычный тип религиозности тяготеет к привычному и культивирует преклонение перед тем, что заведено предками; в рамках этого мировоззренческого стиля эпитет «новый» не может выражать ничего, кроме осуждения. В этом пункте официальный иудаизм и греко-римское язычество, при всем их различии, понимали друг друга: греческий критик христианства Кельс, третирующий иудеев как жалких варваров, все же считает нужным похвалить их за то, что они в противоположность христианам, «соблюдая богослужение, унаследованное от отцов, поступают подобно всем прочим людям» (Ориген «Против Кельса», V, 25). Но христиане как раз не хотели «поступать подобно всем прочим людям». В слово «новый» они вложили свои лучшие надежды и высшие притязания»[493].

Заметим, однако, что некогда при своем возникновении иудаизм также открывал принципиально новое видение мира и прежде всего парадокс личностного восприятия Абсолюта — трансцендентного Единого Бога, Который как живая Личность, как Бог Живой обращается к человеку, инициирует диалог с ним, заключает Союз с ним. Христианская мысль дополняет этот парадокс новым — парадоксом вочеловечения Абсолюта, воплощения трансцендентного Бога в земном облике Богочеловека — Иисуса Христа. Согласно центральной концепции христианства, Йешуа ѓа-Ноцри (Иисус из Назарета), или Йешуа ѓа-Машиах (Иисус Мессия) — Иисус Христос, является воплощением Слова Божьего — Логоса, вторым лицом Троицы — Триединого Бога (Бог Отец, Бог Сын — Логос, Дух Святой). При этом христианский Богочеловек абсолютно не равен языческому человекобогу, в котором, согласно языческим мифологическим представлениям, наполовину соединены божественная и человеческая природы и который является полубогом (таковы герои греческого мифа, «божественные», т. е. обожествленные греческие мудрецы или обожествленные римские цезари). Богочеловечность (Богочеловечество) Иисуса предполагает абсолютное соединение в Нем всей полноты Божественной природы и всей полноты природы человеческой. «Специфика христианства, — пишет С.С. Аверинцев, — конечно, не в учении о сверхчеловеческом посреднике между земным и небесным планами бытия. Такой образ известен в той или иной мере самым различным религиозномифологическим системам… Однако Христос — не «полубог», т. е. не промежуточное состояние полу-божественности и полу-человечности, но парадокс соединения обоих начал в их полном виде. Воплотившийся в образе Христа Логос (второе лицо Троицы, Божественное Слово) все отчетливее мыслится не как «меньший» Бог, не как низший уровень Божественной сущности, истекший в акте эманации или возникший в нисходящем диалектическом саморазвертывании (в духе неоплатонизма), но как лицо Абсолюта, «равночестное» двум другим лицам»[494].

К V в. н. э. христианские богословы найдут для обозначения необычного соединения двух природ в Богочеловеке красивую и глубокую формулу: «нераздельно и неслиянно». Это значит, что обе природы — Божественная и человеческая — сосуществуют в Иисусе Христе, не смешиваясь, но и не обособляясь друг от друга. По поводу чрезвычайной важности формулы «нераздельно и неслиянно» С.С. Аверинцев пишет: «Эта формула дает универсальную для христианства схему отношений Божественного и человеческого, духовного и предметного. Греческая философия разработала учение о «не-страдательности» Божественного начала, которой в этике соответствует «атараксия» («невозмутимость», проповедуемая стоиками). Христианство заимствует у эллинского идеализма эту концепцию; но для него Божественная «не-страдательность» предстает «неслиянно и нераздельно» со страданиями Христа на кресте. Божественная слава Христа мыслится реальной не над Его человеческим унижением, но внутри этого унижения. Поэтому наиболее общая форма христианского мышления и восприятия, определившая собою на века судьбы искусства и литературы, есть символ, не смешивающий вещь и смысл (как это происходит в мифе старого типа) и не разводящий их (будь то в духе дуалистической мистики, будь то в духе рационализма), но дающий то и другое «неслиянно и нераздельно»»[495].