Библия и мировая культура

Затем, пока Иисус с остальными учениками уже находится в Гефсимании, Иуда ведет к известному ему месту (Евангелие от Иоанна мотивирует знание им этого места тем, что «Иисус часто собирался там с учениками Своими» — Иоан 18:2) целую толпу — «множество народа с мечами и кольями, от первосвященников и старейшин народных» (Матф 26:47; ср. Мар 14:43; Лук 22:47, 52; Иоан 18:3) — и выдает его своим поцелуем («поцелуй Иуды», вошедший в поговорку). Согласно древнейшему Евангелию от Марка, Иуда сам оговорил, что именно такой знак он подаст людям «первосвященников, книжников и старейшин»: «Предающий же Его дал им знак, сказав: Кого я поцелую, Тот и есть; возьмите Его, и ведите осторожно. // И пришед тотчас подошел к Нему и говорит: Равви! Равви! И поцеловал Его. // А они возложили на Него руки свои и взяли Его» (Мар 14:44–46). Согласно Евангелию от Матфея, Иуда произносит: «Радуйся, Равви!» — и с этими словами целует Иисуса; Тот же отвечает ему пронзительной фразой: «…друг, для чего ты пришел?» (Матф 26:49–50). В этом эпизоде особенно выявляется лицемерная природа Иуды: обращаясь к Иисусу как к Учителю (Равви — искаженное иврит. Рабби — «Учитель мой»), проявляя заботу о Нем, он одновременно предает Его. Однако и этот эпизод содержит в себе некоторую долю парадоксальности и даже алогичности: вряд ли нужно было указывать каким-либо знаком народу на Иисуса среди двенадцати, ибо народ и без того Его знал; указывать, пожалуй, нужно было для римских легионеров, ибо для них все эти иудеи были «на одно лицо». Кроме того, возникает еще один вопрос: в чем был смысл просто выдачи Иисуса властям? Как отмечает С.С. Аверинцев, «это была ценная услуга; и все же существует несомненный контраст между ее сравнительной малостью и духовным значением, которое традиция признает за событием предательства одного из избранников. Попытки элиминировать этот контраст, иначе понимая объем предательского деяния Иуды Искариота (предполагая, например, что он выдал своим нанимателям те или иные «криминальные» высказывания Христа или аспекты Его учения), встречающиеся в науке ХХ в. (у А. Швейцера и др.), не имеют никакой опоры в евангельском повествовании»[601]. Как считает исследователь, «контраст входит в структуру евангельской ситуации: моральное зло поступка Иуды Искариота и его значимость как вечной парадигмы отступничества, предательства не измеряется практической важностью этого поступка»[602]. Более того — вероятно, с этой парадигматичностью, архетипичностью поступка Иуды связана и весьма слабая его субъективная психологическая мотивировка: корыстолюбие — слабый аргумент, если плата — всего тридцать сребренников. Отсутствие мотивировки, вероятно, подчеркивает, что Иудой движет сам сатана, и в этом смысле он оказывается прообразом антихриста как орудия в руках сатаны. Иначе отвечают на этот вопрос некоторые мыслители и писатели ХХ в.

Однако после того, как Учитель был арестован, т. е. еще до суда, бичевания и казни Его на кресте, в душе Иуды происходит нечто не совсем объяснимое логически и не мотивированное психологически: он раскаивается, признает свою страшную вину и возвращает тридцать сребренников тем, от кого их получил (Матф 27:3). При этом он во всеуслышание признает свой страшный грех: «…согрешил я, предав Кровь невинную» (Матф 27:4). После этого он кончает жизнь самоубийством: «И бросив сребренники в Храме, он вышел, пошел и удавился» (Матф 27:3). Сребренники же «первосвященники», посовещавшись, решили не оставлять в храмовой казне, ибо они осквернены кровью («это цена крови» — Матф:27:6), и решили «купить на них землю горшечника, для погребения странников» (Матф 27:7). Так осуществляется пророчество Захарии.

Обращает на себя внимание то, что самоубийство Иуды выглядит как акт суда человека над самим собой, суда совести, что не совсем вяжется с образом бессовестного и изначально корыстного предателя и порождает загадки и различные интерпретации. Более того: именно Иуда переживает случившееся острее и болезненнее всего, в то время как трижды отрекается от Учителя Петр, т. е. тоже совершает предательство, но платит за него не собственной смертью, а только слезами и душевными терзаниями. Важно также, что Иуда выбирает намеренно тот способ смерти, который считался по законам Торы наиболее позорным и отвратительным: «…проклят пред Богом всякий повешенный на дереве…» (Втор 21:23; ср. перевод Д. Йосифона: «…поругание Бога повешенный»). По словам С.С. Аверинцева, «Христос, принявший на Себя проклятие человечества, и повесившийся Иуда Искариот, несущий бремя собственного проклятия, представляют собой многозначительную симметричную антитезу, не раз дававшую пластический мотив для изобразительного искусства»[603].