Библия и мировая культура

Однако в самих Евангелиях, как уже отмечалось, звучит намек на то, что Иисус, заранее зная о поступке Иуды, не только не стремится его предотвратить, но побуждает Иуду действовать, что христианская экзегеза толкует как желание Иисуса испытать его и одновременно исполнить Свое предназначение. Отталкиваясь от этого, А. Ревиль писал: «Предательство Иуды во мнении всего христианского мира считается типичным для всех подобного рода злодеяний и служит предметом ужаса и отвращения. Между тем, если справедливо, как утверждает церковное предание, что Иисус заранее знал об этом предательстве и не только ничего не сделал для того, чтобы ему воспрепятствовать, но, наоборот, продолжая оказывать Иуде видимое доверие, тем самым дал ему возможность довести свое дело до конца; если справедливо, что Он пошел в Иерусалим именно с намерением принять там крестную смерть и Своими страданиями искупить человечество, что все было заранее предусмотрено и устроено таким образом, чтобы этот заранее предустановленный конец мог свершиться, — то невольно является вопрос: заслуживает ли Иуда, бывший не более как ничтожным орудием Божественного преднамерения, тех проклятий, которые тяготеют на его памяти?….можно было бы доказывать, что Иуда, облегчая врагам Иисуса исполнение их убийственных намерений, явился благодетелем человечества»[615].

Однако подобная интерпретация не совсем учитывает такую важную для всего библейского текста идею, как свобода воли: каким бы орудием испытания или осуществления Божественной воли ни становился человек, выбор всегда за ним и он сам отвечает за этот выбор; к тому же цель никогда не оправдывается средствами (эти идеи отчетливо высказаны еще в Ветхом Завете). Тем не менее алогизмы и бесконечные вопросы, связанные с Иудой, остаются, как остается несомненной глубокая символическая насыщенность этого евангельского образа, несущего в себе парадигму иррационального зла. И то и другое отмечает Д.С. Мережковский в «Иисусе Неизвестном» (1923): «Память о том, что действительно побудило Иуду предать Иисуса, заглохла уже в самих Евангелиях…Кажется, действительной причины Иудиного предательства евангелисты не знают, не помнят или не хотят вспоминать, может быть потому, что это слишком страшно… Образ Иуды, каким он является в евангельских свидетельствах, — только непонятное страшилище. Но, если бы мы могли заглянуть в то, что действительно было в этом предательстве, то, может быть, мы увидели бы в нем проблему зла, поставленную так, как больше нигде и никогда в человечестве».

В русле всех этих разнообразнейших интерпретаций осуществляется рецепция образа Иуды в мировой литературе конца XIX–XX в. Как пишет А.Е. Нямцу, «актуализация образа Иуды, включение его семантического комплекса в реалистически-бытовой контекст осуществляются литературой многопланово и в большинстве случаев направлены на жизненное «опредмечивание», нравственно-психологическую конкретизацию и его человеческую «заземленность». При этом включение общеизвестной семантики образа в содержательную структуру литературного произведения чаще всего осуществляется в двух направлениях: использование ее установившейся аксиологической символики для придания масштабности и всеобщности конкретной экзистенциальной ситуации, с одной стороны; уподобления евангельской абстракции конкретной жизненной ситуации, поведенческому проявлению определенного психологического типа — с другой»[616].

Прямо и опосредованно история Иуды осмысливается в притче М.Е. Салтыкова-Щедрина «Христова ночь» (1886) и романе «Господа Головлевы», в повести Т. Гедберга «Иуда. История одного страдания» (1886), в драме Н.И. Голованова «Искариот» (1905) и повести Л.Н. Андреева «Иуда Искариот и другие» (1907), в драматической поэме Л. Украинки «На поле крови» (1909), в поэме А. Ремизова «Иуда-предатель» (1903) и его же пьесе «Трагедия об Иуде, принце Искариотском» (1919), в драме С. Черкасенко «Цена крови» (1930), рассказе Ю. Нагибина «Любимый ученик», романе Н. Мейлера «Евангелие от Сына Божьего», романе-апокрифе Г. Панаса «Евангелие от Иуды» (1973), в психологическом детективе П. Буало и Т. Нарсежака «Брат Иуда» (1974), притче В. Быкова «Сотников» (1970), романах М.А. Астуриаса «Страстная пятница» (1972), А.И. Солженицына «В круге первом» (линия Руськи с его «игрой в Иуду»), Р. Редлиха «Предатель» (1981), Н. Евдокимова «Трижды величайший, или Повествование о бывшем из небывшего» (1984), А. и Б. Стругацких «Отягощенные злом, или Сорок лет спустя» (1988) и др., а также в многочисленных романах, посвященных осмыслению истории Иисуса Христа, вплоть до «Евангелия от Иисуса» Ж. Сарамаго (1998).