Библиотека плавательного бассейна

Чарльз явно не слушал, да и вряд ли мне стоило всё это рассказывать. Я по-прежнему был не совсем уверен, что в тот день в подвальном зале «Брутуса» позволил себе вольности именно с Филом. Когда я задал ему прямой вопрос, он покраснел и что-то невнятно пробормотал, не пожелав ни подтвердить это, ни опровергнуть. Если это был Фил, то он, видимо, хотел, чтобы всё поскорее забылось. Если нет, то он проявил странное желание почувствовать себя причастным к некой не вполне понятной игре моего воображения. Если это был он, тот мерзкий, непомерно раздутый незначительный эпизод должен изменить мое отношение к мальчишке, послужить малоприятным свидетельством того, что существует другой Фил, которого я совсем не знаю. Быть может, в эту самую минуту он сидит в «Брутусе» — а может, в «Боне», «Хончо» или «Стаде»…

— Разумеется, былого не воротишь, — предавался воспоминаниям Чарльз. — До войны в Сохо были маленькие частные бары, по существу секс-клубы, очень уединенные. А мой дядя Эдмунд рассказывал потрясающие истории о заведениях и своего рода гомосексуальных обществах, существовавших в Риджентс-Парке[202] — сто лет назад, еще до Оскара Уайльда и ему подобных, — с красивыми мальчиками из рабочей среды, переодетыми девочками, и так далее. Дядя Нед был большой оригинал…

Чарльз сидел с сияющим видом.

— Я все время забываю о том, какой сексуальной была, наверно, жизнь человека в прошлом — всё дело то ли в одежде, то ли в чем-то еще.

— О, жизнь была невероятно сексуальна, гораздо сексуальнее, чем в наши дни. Разумеется, Уильям, я не против борьбы за права голубых и всего такого, но при этом в жизни стало куда как меньше веселья, меньше frisson[203]. По-моему, прекрасной эпохой были восьмидесятые годы девятнадцатого века: бордели, полные солдат в увольнении, похотливые герцоги, ухаживающие за юными уличными торговцами. Даже в двадцатые и тридцатые годы, по-своему довольно бурные, существовало нечто вроде подполья, мы пользовались постоянно меняющимся паролем, и внезапная радость узнавания была необычайно волнующей — словно кто-то вдруг зажигал спичку во тьме! В сущности, об этом никто так и не написал. Я знаю, что вы хотите сказать: по прошествии стольких лет секс былых времен действительно начинает казаться фарсом. — Чарльз очень нежно посмотрел на меня. — Быть может, вы все-таки напишете об этом, мой дорогой.

— Вы закончили, милорд? — учтиво спросил Грэм своим мелодичным басом.

— Да-да, Грэм. Можете убирать посуду. А вам, Уильям, пока вы не ушли, я должен дать почитать кое-что еще.

Догадавшись, что на языке Чарльза эти слова сродни скрытым режиссерским указаниям, я вскочил и помог встать ему. Шаркая ногами, он обошел вокруг кресла и принялся озираться по сторонам — вероятно, в поисках каких-то бумаг. Я был уверен, что он знает, где они лежат, а эту атмосферу неопределенности создает искусственно, ради театрального эффекта. Наконец он протянул мне какой-то документ на нескольких страницах — размером с тонкую книжку стихов, в переплете из черного переливчатого шелка, — по всем правилам этикета перевязанный розовой ленточкой.

— Сейчас не читайте, — предупредил он. — Прочтете, когда придете домой.

Грэм взял поднос и удалился, а немного погодя вышли и мы. Чарльз положил руку мне на плечо.

— Большое спасибо, — сказал я.

— Вам спасибо, мой дорогой.

Опираясь на мое плечо, он — чего не делал еще никогда — поцеловал меня в щеку. Я неуклюже похлопал его по спине.

По дороге домой я заехал в «Корри» поплавать. Было уже около шести часов, заканчивалось тридцатиминутное затишье, последние дневные посетители — пожилые люди, студенты, безработные — причесывались и выжимали плавки, а вечерняя толпа — работяги — уже хлынула внутрь и вниз по лестнице. Через двадцать минут будут заняты все шкафчики, и те, кто застрял в автомобильных пробках, кто опоздал на занятия фитнесом или не успел купить пользующиеся огромным спросом билеты в зал для сквоша, начнут не спеша входить через двустворчатые двери, раздраженно чертыхаясь. Подобно ресторанам и станциям метро, «Корри» заполняется народом в строго определенные часы, и прийти в будний день после полудня или в воскресенье вечером, значит обнаружить, что там безраздельно хозяйничает кучка людей — словно в школе во время коротких каникул между семестрами, когда остаются только учителя да ученики, живущие за границей. В бассейне, в спортзале, на гандбольной площадке царит отрадная тишина, позволяющая хоть немного перевести дух перед возобновлением привычного гвалта. Когда я пришел, тишина уже стремительно сдавала позиции.