Библиотека плавательного бассейна

— Экклз, — задумчиво ответил я, не в силах пока отвести взгляда от ставшей уже почти исторической фотографии, лица на которой со временем делались всё более просветленными. Коренастый мальчишка с широкими бедрами отнюдь не был сложен как типичный пловец, но движения его бывали обычно резкими и энергичными. Со своими прилизанными черными волосами, длинным острым носом и улыбкой, обнажавшей ровные мелкие зубы, он производил впечатление маленького сорванца, а чуть склоненная набок голова придавала ему — и будет придавать, пока цел этот снимок — ни с чем не сравнимое очарование.

— Тот, что сменил фамилию?

— Он самый.

— А зачем?

— Ну, это, наверно, не он, а отец, если не дед. Он был евреем, а до войны евреи меняли фамилии, чтобы люди не догадались. Его настоящая фамилия Эклендорф.

— Почему они не хотели, чтобы люди узнали фамилию?

— Это долгая история, старина. Как-нибудь в другой раз расскажу.

— Ладно.

Нахмурившись, Руперт перевернул страницу. Там был уже Оксфорд — фотография абитуриентов, зачисленных в университет: все стоят в окруженном каменными зданиями переднем четырехугольном дворе колледжа Корпус, при этом кажется, будто пеликан на солнечных часах сидит на голове у облаченного в мантию долговязого химика, стоящего в центре заднего ряда. На этом фото я вышел почти безликим, и как только Руперт указал на меня, мы принялись разглядывать цветные снимки, сделанные на летнем пикнике в Уитеме. Я сижу на пледе, поджав ноги по-турецки, по пояс голый, загорелый, голубоглазый — наверно, раньше я никогда не был таким красавцем, да и никогда больше не буду.

— Это ты! — воскликнул Руперт и надавил на мое лицо указательным пальцем, словно оставляя отпечаток для полиции. — А это Джеймс! Смешной, правда?

— Да уж, просто умора.

Джеймс в своей панамке, в стельку пьяный, был запечатлен в неприглядном ракурсе (в жизни я его таким ни разу не видел), отчего смахивал на жалкого старого развратника.

— А это Роберт Карсон… гм… Смит?

— Вообще-то Смит-Карсон, но ты все равно молодец.

— Тоже гомосексуалист?

— Несомненно.

— Мне он не нравится.

— Тип и вправду не очень приятный. Хотя некоторым нравился. Между прочим, он дружил с Джеймсом.

— А Джеймс тоже гомосексуалист?

— Ты и сам это прекрасно знаешь.

— Ну да, так я и думал, но мама сказала, что говорить такие вещи о людях нельзя.

— Говорить можно всё что хочешь, любимый. Если это правда, конечно.

— Конечно. Неужто и он — гомосексуалист? — снова заладил Руперт, показав на последнего парня на фотографии. Это был Эшли Чайлд, человек-гора в блейзере и канотье, богатый родсовский стипендиат из Америки[51]. Его день рождения, насколько я помню, мы и отмечали тогда.

— К сожалению, трудно сказать с уверенностью. Хотя не исключено.

— Выходит, — сказал Руперт, задумчиво посмотрев на меня, — почти все люди — гомосексуалисты, да? Парни, конечно.

— Мне и самому иногда так кажется, — нерешительно ответил я.

— А дедушка?

— Боже упаси! Нет, конечно, — возмущенно сказал я.

— А я? — не унимался Руперт.

— Рановато еще судить, старина. Впрочем, вполне может быть.

— Вот здорово! — завизжал он, снова принявшись стучать пятками по дивану. — Значит, я смогу переехать к тебе!

— А тебе бы этого хотелось? — спросил я. Его слова доставили мне огромную радость, но скорее как дяде, чем как гомосексуалисту. Впрочем, преклонение Руперта перед голубыми и его невинная, оптимистическая увлеченность этим вопросом восхищали меня даже несмотря на то, что их причина и цель оставались неясными.

От необходимости сексуального анализа следующего комплекта снимков — сделанных на балу Общества Оскара Уайльда — меня избавил звонок в дверь. (В том году были рекомендованы костюмы для «работорговли», и вид толпы, преимущественно состоящей из разодетых в пух и прах натуралов, участвующих в гомосексуальной оргии, вызвал бы путаницу в формирующемся детском представлении о распределении ролей.)

Вместо Филиппы приехал Гавин.

— Весьма сожалею, Уилл, — сказал он. — Он очень надоедлив?

— Ничуть, Гавин. Входи. Мы только что беседовали о гомосексуализме.

— Этот вопрос его сейчас очень интересует, хотя он не имеет ни малейшего представления о том, что это такое… правда же? Наверняка это влияние властной мамаши с ее собственническим инстинктом. Впрочем, чем бы дитя ни тешилось… В его возрасте я был завзятым трансвеститом. Но это, кажется, и помогло мне выбросить подобные мысли из головы, — поспешно добавил он.

— Удивительно, что властная мамаша позволила тебе за ним заехать, — признал я.

— У нее голова побаливает, — сказал Гавин таким тоном, будто это известный эвфемизм.

Отец с сыном встретились спокойно, как ни в чем не бывало — мы с Гавином продолжали приятную беседу, не обращая внимания на малыша.

— По крайней мере эта маленькая эскапада избавила нас от необходимости ужинать у Салмонов. Этот Салмон — просто невыносимый тип, хам ничтожный. Позвоню-ка я, пожалуй, Филли, если можно.

— Да, конечно. — Телефон был в спальне. — Но ты ведь мигом до дома доедешь. — Я попытался скрыть тот факт, что внезапно передумал. — То есть, если тебе так уж нужно, звони…

— Спасибо. Где телефон?