Библиотека плавательного бассейна

С. явно заглядывался на одного из них, лет восемнадцати, с растрепанными, выгоревшими на солнце волосами и крупными чертами лица. В парне было нечто не только грубое, но и изысканное: при том, что на рубашке, под мышками, расплывались темные пятна, необычайно сильные грязные руки казались удивительно изящными, когда он мешал костяшки домино или подносил к губам стакан с пивом. Когда стакан опустел, С., с трудом дотянувшись, налил туда шампанского. Парень искренне улыбнулся, показав широкую брешь в верхних передних зубах, при виде которой я сглотнул слюну и затрепетал от вожделения, а «мастер» посмотрел на нас с гордостью и благодарностью — так, точно мы помогли парню получить образование. Когда их игра окончилась, С. сказал юноше, что хочет нарисовать его портрет, и они договорились о времени и цене. Я начал понимать, что входить в эту разношерстную компанию постоянных посетителей выгодно всем. Потом, пока Санди упивался собственной находчивостью, мы заказали еще одну бутылку шампанского.

Я заметил, что в другом конце зала сидит в одиночестве человек, пьющий не меньше, а то и больше, нашего. Это был худощавый, прекрасно одетый мужчина неопределенного возраста, но явно старше, чем ему хотелось бы. На самом деле посетителю было, вероятно, лет сорок, однако раскрасневшаяся физиономия и нечто очень напоминавшее скромный макияж придавали ему такой ненатуральный вид, что он, к сожалению, выглядел не моложе, а старше. Он был не просто один, а преувеличенно, почти мелодраматически, одинок. Он поеживался и подергивался так смущенно, словно на него смотрели тысячи глаз, а потом, успокоившись, исполненный какой-то шутовской меланхолии, вытягивал длинные руки с восковыми пальцами и принимался любоваться своими отполированными ногтями. Взор его, лениво скользивший по залу, останавливался на каком-нибудь юном рабочем или женоподобном мужчине, а затем человек начинал стрясаться от страшного скрипучего кашля, казавшегося слишком сильным, чтобы зарождаться в столь тщедушном теле, похожем на нежный цветок. Этот сухой, отрывистый кашель заставлял его карикатурно корчиться и вертеться. Когда приступы заканчивались, он в изнеможении откидывался на спинку скамьи и дрожащими руками вытирал слезы в уголках глаз.

Заметив это, всезнайка Отто сказал обычным своим фамильярным тоном: «Похоже, старику Фербанку нездоровится». Мне захотелось узнать побольше, и он объяснил, что этот человек — писатель. «Он пишет превосходные романы, — сказал Отто, — о священниках, странных старых дамах и… о черномазых. Право же, тебе следовало бы их прочесть».

Санди встал. «Пойдем, посидим с ним», — сказал он. Я принялся возражать, но это было бесполезно. Когда шумливая троица молодых людей с разных сторон приближалась к бедняге Фербанку, вид у него был довольно встревоженный. Однако мне показалось, что, отвечая на приветствие Отто, он так трогательно вздохнул с облегчением, словно в тот момент, когда мы его обступили, весь мир наконец-то смог убедиться, что у него есть друзья.

Столь же противоречивой была реакция Фербанка и тогда, когда Отто, бестрепетно, с приветливой улыбкой уставившись на него, принялся декламировать стихотворение — какую-то чепуху о том, как негритянка «на солнышке млела, думая о пустячных делах, что доделать еще не успела», и тому подобную бессмыслицу. Казалось, Фербанк пожимает плечами и улыбается одновременно (впоследствии я узнал, что он и сочинил эти вирши), а когда стихи были дочитаны до конца, он изумленно и радостно вымолвил: «Как же, наверное, здорово ходить без галстука!».

У Фербанка была странная привычка проводить ладонями по ногам (которые он то и дело с невероятной быстротой скрещивал и сплетал) и хватать себя за лодыжки, наклоняясь при этом так низко, что голова почти скрывалась под столом. Выпрямляясь, он дышал еще более хрипло — или вновь начинал кашлять, и тогда было видно, как под тонким слоем пудры багровеет его широкоскулое лицо. Он вызывал у меня физическое отвращение, да и разговаривать с ним было почти невозможно. Однако в его удивительном инстинкте самосохранения, в беспробудном пьянстве и кашле, предвещавшем гибель, было нечто пленительное.

Словно догадавшись, о чем я думаю, Фербанк не без гордости заявил: «А знаете, я умру, причем довольно скоро». Его слова звучали вполне правдоподобно, однако, когда я все-таки начал городить какой-то вздор, пытаясь возразить, он продолжал стоять на своем, сказав, что это подтвердила его «гадалка-египтянка». Когда Фербанк в следующий раз уедет за границу — во Францию, причем довольно скоро, а потом, на зиму, в пустыню, в одно из селений под Каиром, — ему уже не суждено будет вернуться. Во всем этом чувствовалась наивная театральность, на которую трудно было реагировать серьезно, но в то же время, как в редких репликах мелодрамы, чувствовались искренность и волнующий сарказм. «Я не хочу умирать», — добавил он.