Библиотека плавательного бассейна

— Идемте с нами! — позвал он, вытянув руку и изогнув ее в запястье с грацией стриптизерши.

— Я лучше выпью, — сказал Бобби грубым тоном.

Если у гостиной был неестественный, претенциозный вид комнаты, которую собираются фотографировать, то в комнате, где, собственно, и происходило фотографирование, любовно культивировалась атмосфера хаоса: казалось, чистоплотной, живущей своей, отдельной жизнью фотокамере никак не обойтись без этого беспорядка, характерного для творческого процесса, для мастерской художника. Вокруг заполненного напоказ мусорного ведра скопились пустые металлические банки из-под проявителя. Под яркой лампой стоял верстак, где и выполнялся единственный вид работы, требующий мастерства художника: ретуширование отпечатков тонкой кисточкой. В остальном комната напоминала безлюдный театр — не то драматический, не то операционный. Мощные лампы с их серебристыми зонтами-отражателями были выключены, а задернутые занавески живо напомнили мне репетиции школьных спектаклей в освободившихся классах: жестикуляция с воображаемым реквизитом в руках, смущенные мальчишки, проглатывающие слова, мрачное предчувствие провала. Тем не менее, я восхищенно посмотрел вокруг и — подобно тому, как до сих пор, входя в церковь, из озорства взбираюсь на кафедру, — театрально прижал Фила к себе перед одним из развернутых тяжелых задников из плотной шероховатой бумаги. Объектив фотокамеры, закрепленной на низком штативе, буравил нас загадочным взглядом, требуя более решительных действий. Фил ухмыльнулся, наконец-то догадавшись, что за игру я затеял.

— Вообще-то мне хотелось бы сфотографировать вас вот здесь, Уильям.

За этим листом бумаги, в глубине студии, висела декорация иного рода: большой холст с изображением балюстрады под ниспадающим складками занавесом, на фоне окутанного дымкой парка. Пейзаж был почти такой же, как на декорации, запечатленной на таинственной старой фотографии Чарльза с женщиной — хотя до войны подобные задники наверняка частенько использовались в фотоателье всего мира.

— Я нашел его среди развалин снесенного дома в Уайтчепеле[121], — сказал Стейнз, подойдя сзади, чтобы взглянуть на холст, и положив мне на плечо руку в кольцах. — Впрочем, если хотите знать, я нашел там и еще кое-что. — Я глупо улыбнулся. — Нет, это я собираюсь использовать для снимков в «эдуардианском» стиле. Получается очень трогательно. Вы ведь говорили, что позировали для одной такой фотографии… наружность у вас как раз подходящая. Ничего пикантного не будет, совсем ничего.

— Я бы с удовольствием попозировал, — сказал я, решившись.

— Но сначала я хочу отыскать несколько снимков старика Чарльза и других людей. Тут всё в страшнейшем беспорядке. Право же, мне нужно, чтобы кто-нибудь… ну, например, такой человек, как вы… приходил разбирать archivi. Конечно, то, что многое удалось продать, упрощает дело, и тем не менее…

Мы вместе принялись выдвигать неглубокие широкие ящики, где хранились сотни и сотни фотографий. Наиболее старые снимки были проложены листами шелковистой, покрытой мелкими трещинками папиросной бумаги, под которой обнаруживались физиономии безымянных представителей высшего общества сороковых — как я предположил — годов. Некоторые лица мне хотелось разглядеть повнимательнее, но Стейнз поспешно убирал фотографии и продолжал поиски; а если и называл какие-то имена, то выяснялось, что я ничего об этих людях не слышал. При мысли о том, что Чарльза всю жизнь окружали типичные лощеные обитатели Мейфэр[122] — женщины с их большими бюстами и покрытыми лаком губами, мужчины с их искусно завитыми волосами, — делалось тоскливо.

— Это сплошь старье из ателье на Бонд-стрит[123], — успокоил меня Стейнз. — Тут есть просто блестящие работы, но нам нужно нечто другое.

Тогда мы с Филом перенесли ящики с фотографиями в гостиную, и я попросил разрешения взглянуть на новые работы, снимки, отображающие страдания, и портреты мальчишек — посыльных из мясной лавки. Стейнз ушел искать что-то еще — возможно, у него имелись какие-то письма, — а мы с Филом, словно избалованные дети, уселись на диван у пустого камина и принялись перебирать фотографии. В том, что Стейнз позволил нам рыться в ящиках, как и в самой бессистемности хранения, была какая-то безалаберность. В каждом снимке я видел либо повод задать очередной вопрос, либо намек на некую банальную, немудреную загадку.