Билет на вчерашний трамвай

— Нет. Просто я тоже ненавижу эту квартиру. Тут отец умер. А потом еще Джерри. Моя собака. Дог. Мама после смерти отца только один раз попыталась вновь создать семью. Жил тут у нас мужик один…. Военный. Ничего был. Хороший. Только недолго они с матерью прожили. Что там, да как — не знаю. Но ушел он. А мне собаку подарил. Джерри у нас девять лет жила. Умерла, когда мне семнадцать было. Впервые плакал навзрыд… В общем, права ты. Нехорошая квартира.

Я осторожно поцеловала Димку в висок.

— А продать ее не думали?

Генри затушил в пепельнице окурок и тут же прикурил новую сигарету.

— Давно хотим. Но еще четыре года ничего нельзя сделать. Я ж от армии кошу. Мне щас паспорт светить нигде нельзя. Выписываться отсюда как буду? Прямо в паспортном столе и заберут. Так что, пока двадцать семь не стукнет, — придется тут жить.

Я легонько куснула его за мочку уха.

— А ты… А ты переезжай ко мне. Насовсем. Навсегда…

Он медленно повернулся ко мне..

— Зачем я тебе? Я ж никчемный алкоголик…

— Неправда.

— Сама так говоришь. И зарабатываю копейки…

— Ну и что?

— Ты меня выгонишь.

— Обязательно. Но не сейчас.

— Подумай, Ксюш. Хорошо подумай.

Я сделала шаг назад и нажала на выключатель. Генри зажмурился от резкого света, а я посмотрела на него твердым взглядом. — Уже подумала. Завтра же переезжай. Я тебя тут не оставлю.

Он посмотрел на меня, улыбнулся и снова выключил свет…

Димка скучал по дому, я видела. Не любил его, но все равно скучал. В конце концов, от одной ночи у него дома меня не убудет.

Я вытащила из шкафа новую кофточку, тщательно накрасилась, накрутила на голове немыслимые вавилоны и набрала Димкин номер.

— Да, моя зайчушечка? — икнули в трубке.

— Пошел ты в пень, Генри! — Я бросила трубку.

«Зайчушечка»! «Зайчушечка» — это значит шесть бутылок пива. Просто «зайка» — это еще пять. Самое худшее — стадия «моя малышка». Это уже пиво и водка, и это уже до воскресенья…

Зазвонил телефон.

— Что? — рявкнула я, одной рукой выдирая из волос шпильки.

— Малыш, ну не ругайся…

— Малыш?! — сделала стойку я. — Так, уже водка в ход пошла?

— Какая водка, Ксеня? Два пива с Сашком, екарный бабай…

Я нажала на клавишу сброса звонка. Телефон мелодично выключился. Я подошла к зеркалу, шмыгнула носом.

Екарный бабай — это хуже, это гораздо хуже «моей малышки»… Бабай — это цветы в четыре часа ночи, это крики под окнами: «Ксюша, прости мудака, я ж тебя люблю, пусти меня домой, очень в тубзик надо!», и это бессонная ночь.

Запищал домашний телефон. Не глядя на определитель, я выдернула его из розетки и полезла в аптечку за валерьянкой. Если я все рассчитала верно — действовать она начнет как раз вовремя.

Плакать было бесполезно. Меня никто не заставлял влюбляться в Генри. Сама такого выбрала.

А какого — такого? Он запойный? Нет. Тащит вещи из дома? Нет. Приходит домой под утро в бабском халате с яйцом, продетым в нижнюю петлю, и говорит: «Отвали, я за гитарой зашел»? Нет.

Так что тебе не нравится?

Кто отводит по утрам в садик Андрюшку?

Кто по субботам вылизывает всю мою квартиру?

Кто, когда у меня начался артрит, воспалились все суставы и я дуром орала от боли, месяц носил в ванную и в туалет на руках?

Кто на горбу таскал меня по врачам?

Кто оббивал пороги больниц, размахивая моим рентгеновским снимком и требуя выписать мне самое действенное лекарство?

Кто поставил меня на ноги, вопреки прогнозам районного ревматолога о том, что инвалидность мне практически обеспечена?

Генри.

А его срывы по пятницам я возьму на себя.

Как он когда-то взял на себя мои.

Все у нас будет хорошо. Обязательно будет.

Вот только бы валерьянка поскорее подействовала…

В Москве бушует май. Он размахивает своими ярко-зелеными листьями и пахнет весной. На улицах уже появилась пыль…

Уличная пыль — это первый признак лета. Не замечали?

Иду по улице, гордо выпятив номинально существующую грудь, и смотрю по сторонам: вот грузин Гиви, который продает китайские трусы под железнодорожным мостом у станции метро «Дмитровская», кричит мне: «Привет, Ксюша!», вот знакомая продавщица из табачного киоска, завидев меня, уже протягивает в окошко две пачки «Золотой Явы», а вот чешет на работу Мартынов с неизменными сосисками в прозрачном пакете.

Догоняю Сережку и шлепаю его по плечу.

— Ваши документы?

Мартынов роняет сосиски, оборачивается, видит меня.

— О, приветики! Ты чего такая довольная?

Отрываю целлофановую ленточку с пачки сигарет и улыбаюсь.

— А что, должна быть веская причина? Я весну люблю. Я ж весенняя девочка.

Мартынов подбирает свой пакет с полуфабрикатами и смотрит с недоверием.

— Девочка? Ты себе не польстила?

— Дурак. Нет бы промолчать. Все равно я весну люблю. Мама наверняка подгадала мое зачатие. Знала, что мне приятно будет. Хотя могла бы меня и в мае родить. А то на мой день рождения вечно дождь и дерьмо собачье по улицам размазано. Апрель — это еще не настоящая весна.

Сережка останавливается у ларька, протягивает в окошко полтинник.

— Бутылку пепси и шоколадку вон ту.

Иду по весенней улице, жую шоколадку.

Жизнь налаживается!

Ровно в шесть вечера я закрыла дверь офиса и вышла на улицу.