Биография Воланда

Именно этим и определяется выбор сцены Пилата с Иешуа, о которой незнакомец-иностранец рассказывает Берлиозу и Бездомному. Точнее дает свидетельские показания. И даже интерпретирует по-своему общий ход встреч с Пилатом и древние «врезки» с Христом.

Это не укладывается в представления его советских слушателей Берлиоза и Бездомного о возможности человека. Но ведь Воланд вроде бы не человек, а субстанция зла, имеющая облик личности.

Хотя представить, что перед ними находится собственной персоной Князь мира сего — для двух слушателей-атеистов равносильно в худшем случае смерти, в лучшем — помешательству. Именно это понимание и приведет Бездомного на койку в психбольнице.

Но важно не это — а то, что Булгаков по-своему, но в целом в рамках канона, пересказывает один из краеугольных эпизодов биографии Христа: момент, когда империя осуждает бога. И когда, собственно, начинается христианство, ведь приговор к распятию и открывает путь новой религии, до этого момента не существующей.

По сути, в романе мы идем от этого первого мига христианства к моменту, когда в СССР христианство уже как будто бы разрушено. И поэтому, в связи с надвигающимся Апокалипсисом, в Москву и прибывает Воланд, чтобы провести полную ревизию людских ценностей перед неизбежным вторым пришествием.

Булгаков не был единственным писателем, который в переломную эпоху жизни России и мира обращался к евангельскому сюжету и древней истории Святой земли.

2

27 сентября 2017 года я поднялся на крепостную стену в столице Крита Ираклионе. День был жаркий, наверное, не менее жаркий, чем тот, майский, в начале романа «Мастер и Маргарита». Укрепления, построенные венецианцами, казались романтической цитаделью. Я шел сюда, чтобы увидеть последнее пристанище Никоса Казандзакиса, писателя и анафемата, не атеиста, но и не клерикала, странного автора, ставшего в послевоенный период для Европы чем-то вроде Льва Толстого, бросающего вызов традиционному обществу, с предложением социального движения влево.

Все эти ярлыки не очень-то вязались с тем местом, где находилась обособленная гробница. Какая впечатляющая панорама открывалась отсюда на бухту Ираклиона! Тут можно было бы стоять, вечно созерцая и море, и горизонт над ним, уходящий бирюзовым ковром к дивным берегам Санторини, возможно, той Платоновой Атлантиде, погубленной вулканом. Финиковые пальмы, гибискус и бугенвиллии окружали каменный плац с могильной плитой. Над ней возвышался деревянный крест, увенчанный лавровым венком. Надгробье чем-то напоминало Плиту оплакивания в храме Гроба Господня.

А скромная эпитафия раскрывает кредо покойного: «Ни на что не надеюсь, ничего не боюсь, я — свободен».

И казалось, надо было сказать спасибо жадным венецианцам, что пришли сюда, во время одной из своих соляных войн и построили городские стены и ворота Христа-Пантократора, что ведут в бастион Мартиненго, ставший последним пристанищем скандального автора «Последнего искушения Иисуса Христа» Никоса Казандзакиса.

Он приезжал в Москву, «Новый Иерусалим рабочего Бога, в центре обетованной земли»[56], в те годы, когда Михаил Афанасьевич только задумает написание романа. Близкий к коммунистам, Никос Казандзакис уже побывал на горе Синай и в древних городах Египта, навевавших ему мотивы будущей скандальной книги.

Его творческие взгляды сформировались во время посещения парижских лекций Анри Бергсона, в центре философии которого был жизненный порыв как особая преобразующая мир субъективная субстанция, конфликтная для материи.

Казандзакис переводил на греческий Ницше, Фрейда, Дарвина и Макиавелли. Однако революция в России становится для него гипнотическим наваждением. Он приезжает в Страну Советов в 1919 году и становится участником эвакуации понтийских греков, бежавших из Турции, во время начального периода прихода к власти Кемаля Ататюрка. В то время Казандзакис оставался верующим. Его религиозное чувство было искренним. В юности Казандзакис был настолько поглощен своими духовными исканиями, что даже совершил паломничество на гору Афон. Но он испытал и сильное влияние буддизма, а это стало причиной его переосмысления христианства. В греческом традиционалистском обществе, где религия играет довлеющую роль и придерживается мнения, что спасение человека возможно лишь в благодати Божьей, Казандзакис настаивал на человечности Христа и искуплении через личное усилие, не связанное с Богом.

Писатель был одним из тех западных интеллектуалов, которые пытались найти некоторое равновесие между идеями коммунизма и христианством. Или переработать его в некое интеллектуальное учение, что было чрезвычайно модно в эпоху, когда тема жертвенности и искупления находила новых интерпретаторов и была связана с коммунистическим интернационалом или мировой революцией.

Правда, не в СССР.

Греческий автор пользовался особым расположением вождей советского коммунизма. Поэтому 10-летие Октябрьской революции он встречает на трибуне Мавзолея. И даже приглашается на торжественный банкет, где произносит воинственную речь.