Биография Воланда

Глава 6. Родословие «евангелиста» Берлиоза и его головы

1

Если бы мы сейчас очутились в России 1928–1937 годов, то нас удивила бы антирелигиозная пропаганда, которая не оставляла места для личной жизни и духовных исканий человека. Шквал атеистической литературы, взрывы церквей, бесконечный пропагандистский лай были элементами действа, которое должно было положить конец вере и религии как таковым.

Воланд, очутившись в таком месте, почувствовал бы себя словно у стен дантовского города Дита: там дьявол назначил сбор еретикам и лжеучителям полностью отвернувших догмы христианства. За их раскаленными пыточными гробами приглядывали фурии.

Это было время кровожадных призывов и требований человеческих жертв, ничуть не хуже, чем у адептов индейского бога Вицлипуцли. Даже открытие московского планетария 5 ноября 1929 года породило у поэта Маяковского не только очевидное чувство удивления и познания, но и жажду физической расправы над священниками.

«Умри, поповья погань!
Побыв
в небесных сферах,
мы знаем —
нету бога
и нету
смысла
в верах», —

призывал Маяковский в стихотворении «Пролетарка, пролетарий, заходите в планетарий».

2

Не иронично ли, что имя «Берлиоз» выбирает для своего персонажа Булгаков? Оно отсылает к французскому композитору Гектору Берлиозу, автору как вокально-драматической трилогии «Детство Иисуса» (1854), так, впрочем, и оперы «Осуждение Фауста» (1845). Это именно советскому однофамильцу, видимо, адресовал афоризм французский Гектор Берлиоз «Время — лучший учитель, но, к сожалению, оно убивает своих учеников…»

Разговор, который ведут на лавочке у Патриарших прудов Берлиоз и Бездомный до появления Воланда, кажется беседой двух изощренных эрудитов. Тут тебе не только Иисус Христос. Здесь беседуют «и про египетского Озириса, благостного бога и сына Неба и Земли, и про финикийского бога Фаммуза, и про Мардука, и даже про менее известного грозного бога Вицлипуцли, которого весьма почитали некогда ацтеки в Мексике».

К слову сказать, с Вицлипуцли связан исторический эпизод вступления Кортеса в Мехико. Желая угодить испанскому завоевателю, Монтесума проводит перед ним обряд жертвоприношения: у индейца, положенного на жертвенник, прорицатель вырывает сердце и, вздымая его над головой, показывает трепещущий орган солнцу. Ацтеки верили, что такой обряд, адресованный Вицлипуцли, позволяет светилу насытиться человеческой кровью и продолжить свой 52-летний астрономический цикл. Надо ли говорить, что Кортес, завоеватель не робкого десятка, был потрясен произошедшим и даже думал, что он открыл не Мексику, а подлинный ад…

Собственно, в момент, когда Берлиоз рассказывает, как индейцы лепили из теста фигурку кровавого Вицлипуцли, и появляется Воланд.

Конечно, вступление в беседу третьего персонажа, да еще и утверждающего, что он якобы был на осуждении Христа, сильно воздействует на воинствующих безбожников. И хотя их подозрения относительно прохожего не идут вначале в область потустороннего, они подозревают его в главном эвфемизме дьяволизма 1930-х годов — в шпионаже.

«Мы сотрем с лица земли нечисть, которой фашистские разведки пытались загадить священную почву нашей социалистической родины», — писал еще один враг Булгакова, Всеволод Мейерхольд, в статье в «Советской культуре» от 17 июня 1937 года, ровно через пять дней после расстрела Тухачевского.

В любом случае Берлиоз и Бездомный разглядели в Воланде какую-то нечисть. И это открытие приводит обоих к краху. Так кто же был этот эрудит, притянувший черта, во время рассказа о лепке человечков из теста? Кого описывает Булгаков в первом абзаце романа?

«Первый из них, одетый в летнюю серенькую пару, был маленького роста, упитан, лыс, свою приличную шляпу пирожком нес в руке, а на хорошо выбритом лице его помещались сверхъестественных размеров очки в черной роговой оправе».

3

Среди советской номенклатуры, старых большевиков и революционеров имелся человек с такими приметами и с такой шляпой, в каковой он стал появляться на трибунах перед Мавзолеем во второй половине 1930-х годов. Его жизнь была своеобразным образцом для Булгакова. Этим адептом воинствующего атеизма был автор поэмы «Новый завет без изъяна евангелиста Демьяна» поэт Д. Бедный.

Его имя фигурирует в изъятом у Булгакова при обыске анонимном стихотворении «Послание евангелисту Демьяну Бедному». Приписываемое Сергею Есенину, оно до сих пор является предметом спора о его авторстве. Но несомненными были его общественный резонанс и популярность у оппозиционной официальной власти интеллигенции, к которой принадлежал Михаил Афанасьевич. В этом поэтическом ответе, к слову, есть четверостишье, которое нас сразу отсылает к завязке романа Булгакова.