Бирит-нарим (СИ)

   Пришедшего звали Шакету, и не так давно он поселился в Баб-Илу. Но слухи ходили, что он лучше всех знает трущобы и городские окраины, и обличье меняет так часто, что и уследить трудно, -- то разбойником становится, то жрецом Энки, то корабельщиком.

   -- Лабарту. -- Шакету говорил еле слышно, словно голосом боялся выдать то, что лежало на сердце. -- Знай, я ухожу отсюда, жить у реки теперь не буду.

   -- Я понял тебя. -- Лабарту смотрел на него, но Шакету не поднимал глаз, и руки прижимал к груди, по-прежнему. -- Но если уходишь, потому что боишься, что тесно здесь станет... то незачем -- завтра покину это место.

   И без меня слишком тесно здесь. Слишком людно, слишком...

   Да, прежде проще всего было затеряться в трущобах, но теперь, когда люди обезумели и из-за крох пищи готовы драться насмерть ... Теперь, сколько ни кутайся в грязные лохмотья, сколько ни касайся чарами встречных, -- трудно остаться незамеченным среди людей, сраженных болезнью и голодом. И чем больше экимму -- тем сложнее скрыться.

   -- Незачем, -- повторил Лабарту.

   Шакету взглянул на него, быстро, и вновь опустил голову, длинные пряди упали на лицо. Потом заговорил, по-прежнему тихо -- так песок шуршит, высыпаясь из ладоней на землю.

   -- Место здесь стало плохое, плохая кровь... Мало в городе хорошей крови. Куда ты пойдешь?

   Спросил и замер в ожидании. И хоть сидел Шакету не шелохнувшись, тревога его стала ощутимой, зазвенела в воздухе, как еле слышная струна.

   Боится, что зря спросил, и смотреть мне в глаза боится...Но отчего я должен скрывать, куда отправлюсь?

   -- В храм Мардука, -- сказал Лабарту. Сам не заметил, как протянул руку к табличке, едва не коснулся сырой глины. -- Здесь я лишь на одну ночь.

   Шакету кивнул.

   -- Тогда простимся здесь. -- Голос его все также шелестел чуть слышно, но смелее стал, легче. -- Я ухожу сейчас.

   Порыв ветра вновь донес вой собак и запах гари, тяжелый и горький.

   -- Куда? -- спросил Лабарту.

   Шакету помедлил мгновение, и Лабарту знал, -- он взвешивает ответ, подбирает слова.

   Часто так говорят со мной... В городе, что мне принадлежит, -- часто.

   -- При дворце буду жить, -- сказал Шакету. -- Там есть место для меня.

   Зу шевельнулась возле стены.

   -- При дворце.., -- проговорила она. -- Кровь там чистая, жизнь легкая, и не придется...

   Лабарту жестом прервал ее.

   -- Мы отправимся в храм, -- повторил он. Разговор показался бесконечным, и хотелось лишь, чтобы закончилась ночь. -- Иди во дворец, Шакету, и пусть удачной будет твоя дорога.

   Шакету поднял голову, тень улыбки скользнула по его губам.

   -- Пусть невзгоды покинут хозяина Баб-Илу, -- так он сказал, склонился и исчез в сплетении уличных теней.

3.

   Не так сильна моя жажда, я найду...

   Лабарту не поднимал глаз, смотрел на свои руки, а те будто сами делали работу: складывали таблички, законченные сегодня, убирали приборы для письма. Душно было, и свет дня, что поникал в узкие окна, казался тусклым, неживым.

   -- Сестра и муж ее мне завидуют, -- сетовал Шу-Капи, младший писец. -- Думают, здесь, в храме, нас досыта кормят. Думают, что чужаки нас не тронут, не ворвутся в святое место...

   Против воли Лабарту взглянул на него. И тут же потемнел мир, кровь затмила все -- кровь билась в запястьях Шу-Капи, горячая, неслась по жилам.

   Слишком горячая.

   -- Думают, работой не утруждают меня тут, -- продолжал тот. Сидел он, облокотившись о стол, и казался сейчас тенью, далекой и серой. Но в нем жили раскаленные потоки, каналы и реки пылали, сжигали его. -- Не стал говорить им... А ведь только сегодня глава дома хлеба велел уменьшить порции зерна, знаешь ли об этом?

   Лабарту отвел глаза. Но зов крови не утих, -- плыл в затхлом воздухе, не давал думать.

   Не так плохо мне, чтобы...

   Каждый день он встречал Шу-Капи: они вместе сидели в хранилище, записывали слова жрецов, бесконечные столбцы чисел, короткие письма... И день за днем Лабарту видел, как болезнь побирается к младшему писцу. Тот еще не ощутил ее, но кровь уже его выдавала: стала темной и неистовой, несла в себе яд.

   ...не так мне плохо, чтобы пить его кровь.

   -- Знаю, -- отозвался наконец Лабарту, глядя в сторону.

   Хотел добавить: "Поделюсь с тобой зерном, много не нужно мне, а ведь двое детей у тебя..." Но спохватился, удержал слова.

   Нельзя.

   Не нужна была еда людей ни ему, ни Ишби, ни Зу, и даже радости она не приносила сейчас, когда тень жажды непрестанно блуждала рядом. Но нельзя себя выдать, и потому каждый день Зу забирала причитающуюся долю из хранилищ, растирала зерно в муку, пекла хлеб во дворе храма. Делала все то же, что и другие женщины -- жены жрецов и писцов храма, укрывшего их от безумия осады.

   Лабарту сам не заметил, как поднялся и пошел прочь. Лишь у двери остановился, сказал, не оборачиваясь:

   -- Скоро весна, и война прекратится, жрецы Сина говорили об этом...

   -- Да, -- согласился Шу-Капи, и голос его звучал устало. -- Таково предсказание... Но в нем не говорится, что уйдут чужаки.