Бирит-нарим (СИ)

   Комната, в которой ночевали они с Зу, была пуста. Голод подступал все ближе, и темнота, казалось, дрожала. Очертания стен и простой утвари выступали из мрака, но были зыбкими, и шелест тростниковых занавесей вторил их дрожи. Лабарту зажег светильник, и пламя заметалось в каменном сосуде, свет теплыми полосами лег на стол.

   Лабарту опустился на скамью, закрыл глаза.

   Дождусь ее... И пойду искать жертву.

   Не первый день сдерживал он стремление к крови, и теперь оно накатило темным потоком, затопило сердце, и казалось, лед сковывает ладони, замерзает под ногами земля.

   Словно у моря я, далеко на севере, зимой...

   Но знал, куда приведут эти мысли, -- потому вскинул голову, открыл глаза. И различил шаги, приближающиеся, скользящие среди вечерних звуков.

   Занавесь зашуршала, откинутая привычным жестом, и вновь опустилась. Зу прошла в комнату, сбросила покрывало, ни слова не говоря, села на край постели. Даже не спрашивая, лишь по движениям, текучим и плавным, Лабарту знал, -- для Зу охота была удачной.

   Потянулся к ней незримым путем, коснулся чувств. Но как не пытался, улавливал лишь тень их, дальний отзвук.

   И не жажда тому виной.

   Почти шестьдесят лет миновало с того дня, как он оживил Зу своей кровью, -- она все еще была слабой и нуждалась в защите. Но уже отдалилась так, словно до свободы оставалось ей совсем немного. Чувства ее были едва различимы, и приказаниям она противилась, -- Лабарту знал, что скоро Зу перешагнет незримую черту, станет сама себе хозяйкой.

   Так мало лет ей... Слишком рано...

   И, словно в ответ, голос матери пришел из прошлого, сквозь холод жажды и гарь, пропитавшую город.

   Энзигаль говорил нам о связи с детьми сердца -- она бывает разной, -- сказала Тирид. -- Ты обратил ее, но с каждым часом она уходит прочь, и быстро, быстро...

   Лабарту поднялся, взглянул на Зу.

   -- Я вижу, ты нашла человека с чистой кровью, -- проговорил он. Слова острыми льдинками царапали горло. -- Отчего же ты так недовольна?

   Мгновение Зу молчала, и думал уже -- не ответит. Но затем она повела плечами, гребни вынула из волосы, и тяжелые пряди рассыпались, освободившись.

   -- Хочешь, чтобы была я довольна? -- произнесла Зу. Смотрела в сторону, и не понять, что скрывалось во взгляде. -- Здесь живем, как в плену, ступать должны осторожно, чтоб не выдать себя, повторяешь мне это каждый день. В жалкой комнате я провожу ночь и день, выходя лишь во двор и в дом хлеба. Живем здесь, как беглецы, чье жилище разрушено, и ты хочешь, чтобы была я довольна?

   Лабарту смотрел на нее. Хотел ответить, но мысли, обычно так легко обращавшиеся в слова, теперь распадались, лишались смысла. Прижал руку к сердцу, чтобы унять боль жажды, -- звенящую, тонкую, -- и не сумел.

   -- Для людей, -- сказал он, -- мы и есть беглецы. Но ты знаешь... могли бежать от беды, но остались в Баб-Илу.

   Так было бы просто бежать прочь от войны... Но...

   Но нельзя оставить город, Лабарту помнил об этом. Однажды поступил так: покинул Врата Бога, переждал осаду и нашествие чужеземцев. И, вернувшись, узнал, что хозяином города уже считают другого.

   Но тогда я вернул этот город. И теперь мог бы...

   -- Не о том говорю! -- Зу с размаху хлопнула ладонью по постели, скомкала покрывало. -- Взгляни на себя! Можешь заставить людей делать то, что ты хочешь, верить в то, что ты прикажешь! Ты мог бы получить любую власть, цари исполняли бы твои желания. Но нет! Жалкий экимму из трущоб будет жить во дворце, а мы -- здесь, потому что ты привел нас сюда!

   Я должен... объяснить ей.

   Зу смотрела теперь на него, снизу вверх, и казалась совсем чужой, -- на каком наречии говорить с ней?

   Я должен... Но мне нужна кровь.

   -- Я не хочу жить во дворце, -- сказал Лабарту, откидывая дверную занавесь. -- Поэтому мы здесь.

   В коридоре, пустом и темном, собственные шаги были едва слышны. Лабарту шел, касаясь рукой стены, пальцами ощущал кирпичную кладку и, казалось, видел, куда идти. Но перед глазами плавали багровые круги, а звуки дрожали, отдалялись, приближались, -- не заметил, как поднялся по ступеням, вышел на крытую галерею.

   Чужая жизнь была совсем рядом, и Лабарту замер на лестнице, сковал чувства, подавил жар, холод и боль.

   Пока что я... сильнее жажды...

   Человек вышел из внутренних покоев, -- волосы и жреческие одежды его пропахли воскурениями, в руках нес блюдо с пеплом, а шаг нетвердым был, как у пьяного.

   Но чистая кровь у него, и никого рядом нет...

   Лабарту прыгнул вперед. Жрец вскинулся, и застыл во власти чар. Блюдо выпало из его рук, бронзовый звон эхом прокатился по галерее.

   Но Лабарту не слышал. Он пил, и солнечный свет заполнял душу, тушил боль, лился потоком, чистым, но дурманящим, как аромат степи весной. Стук сердца оглушал, молил не останавливаться, еще, еще, до последней капли...

   В глубине храма ударил гонг, и Лабарту опомнился, выпустил жертву. Человек упал -- живой, но без чувств. Мгновение Лабарту стоял, прислушиваясь, а потом обошел рассыпавшийся пепел, -- никто не должен увидеть моих следов -- и поспешил прочь.