Бироновщина. Два регентства

— Прости, мой другъ, — прервалъ Артемія Петровича Еропкинъ. — Надумано все это прекрасно; но не есть ли то нкій обманчивый фантомъ? Гд мы возьмемъ сейчасъ учителей для твоихъ высшихъ и низшихъ школъ? Гд мы наберемъ теперь же просвщенныхъ людей хоть бы на высшія должности?

— На первое время мы будемъ посылать для сего недорослей изъ знатныхъ фамилій въ заграничныя школы, гд бы они подготовлялись къ поприщу государственности и къ подвигамъ отчизнолюбія, какъ длывалъ уже то незабвенной памяти царь Петръ Алексевичъ.

— А Биронъ со товарищи, ты думаешь, такъ вотъ и попустятъ твои конъюнктуры? Они вдь тоже выдаютъ себя за радтелей о благ общемъ и слав монаршей.

— Съ ними я буду имть, встимо, не малую прю. Ну, а станутъ они намъ поперекъ дороги, — продолжалъ Волынскій, и глаза его засверкали фанатическимъ огнемъ, — такъ мы всхъ ихъ выметемъ одной метлой!

— Ты все забываешь, другъ милый, что они за спиной государыни, какъ за каменной стной.

— Особа ея величества для меня священна. Но y меня изготовляется для государыни еще особая промеморія, которая, крпко надюсь, возыметъ свое дйствіе. Въ записк сей я вывожу на чистую воду вс ихъ подвохи и вымыслы, и въ чемъ ихъ закрытая политика состоитъ.

— Эхъ, Артемій, Артемій! Какъ звался, бишь, тотъ юный безумецъ, что привязалъ себ на спину восковыя крылья и взлетлъ къ солнцу, да упалъ внизъ и разбился до смерти? Икаръ, что ли? Ты давно уже не юнецъ, а боюсь, такой–же Икаръ; не растопились бы на солнц твои восковыя крылья! Недруги твои не дремлютъ и постараются тебя погубить.

— Ну, что–жъ, — воскликнулъ Артемій Петровичъ. — Господь Богъ, Вседержитель и Сердцевдецъ, видитъ мое сердце. Для блага своего народа я готовъ и голову на плаху сложить. Таковъ моей натуры чинъ и складъ. Но мы съ ними еще до послдняго поборемся, и кто кого въ конц концовъ одолетъ, — бабушка еще на–двое сказала.

Въ это время въ кабинетъ робко заглянула нянюшка, ведя за руку четырехлтняго сыночка хозяина.

— Не погнвись, батюшка, — заговорила она, — но въ дтской птенчику твоему слышенъ былъ отсюдова твой зычный голосъ, и онъ ни за что, вишь, не давалъ уложить себя въ кроватку, докол твоя милость не благословитъ его.

— Золотой ты мой мальчикъ! поди сюда, поди! — съ необычною y него нжностью подозвалъ къ себ мальчугана отецъ.

Взявъ его кудрявую головку въ об руки, онъ поцловалъ его и затмъ оснилъ крестнымъ знаменіемъ.

— Счастливъ ты, сыночекъ, что такого отца имешь. И самъ ты, уповаю, станешь разъ тоже усерднымъ ревнителемъ объ истинной польз отечества; въ семъ упованіи я почерпаю бодрость и силу. Ну, ступай теперь съ Богомъ, и спи себ спокойно: отецъ твой бодрствуетъ за тебя и за всю нашу родную матушку–Русь.

Самсоновъ, который былъ свидтелемъ этой сцены, глубоко умилился сердцемъ.

«Пусть онъ иной разъ и не въ мру крутъ и суровъ съ нами, своими рабами, — подумалъ онъ. — Но онъ любитъ свой родной народъ, готовъ жизнь свою за насъ отдать, — и это ему не за такіе еще грхи зачтется! Только какъ–то еще выгоритъ его записка?»

Узналъ о томъ Самсоновъ уже въ одинъ изъ ближайшихъ дней. Съ утра отправясь съ докладомъ въ Зимній дворецъ, Волынскій возвратился оттуда самъ не свой. Сорвавъ съ себя орденскую ленту, онъ не далъ Самсонову даже снять съ него форменный кафтанъ, а крикнулъ:

— Яковлева!

Когда тутъ старшій кабинетъ–секретарь появился въ дверяхъ, Артемій Петровичъ подступилъ къ нему съ сжатыми кулаками и обрушился на него съ позорнйшимъ обвиненіемъ:

— Криводушный ты человкъ, Іуда–предатель! Я тебя въ люди вывелъ, къ себ приблизилъ, на груди пригрлъ, а ты, змя подколодная, меня же кусаешь, брызжешь на меня своей ядовитой слюной!

Тотъ стоялъ передъ разсвирпвшимъ начальникомъ ни живъ, ни мертвъ, и лепеталъ поблвшими губами:

— Да дерзнулъ ли бы я, ваше высокопревосходительство, предпріять что–либо противъ васъ, моего главнаго куратора? Служилъ я не щадя силъ, старался всегда съ пунктуальностью выполнять начальственныя предначертанія… Самъ Богъ — мой свидтель…

— Молчать! Еще имя Бога, безбожникъ, берешь въ свои нечистыя уста! — прервалъ его Волынскій и замахнулся уже рукой, но тотчасъ опустилъ опять руку.

— Не хочу и рукъ марать о такую гадину!

— Завряю же ваше высокопревосходительство, что я ничему не причиненъ… У меня и думано ничего такого не было. Наклепалъ, знать, на меня Эйхлеръ, либо де–ла–Суда…