Бироновщина. Два регентства

— Молчать, говорю я! — гаркнулъ еще громче Артемій Петровичъ и ногой притопнулъ. — Ты, мерзавецъ, радъ и на своихъ товарищей взвести свои собственныя провинности, потопить ихъ за то, что служатъ они мн честно и неподкупно. Я подалъ нынче государын записку о новомъ государственномъ устройств, а она мн въ отвтъ, что таковая ей уже доподлинно извстна, что сочинялась она y меня на тайныхъ ночныхъ сборищахъ неблагомыслящими людьми. Когда же я сталъ допытываться, кто посмлъ выдать о моихъ ночныхъ собраніяхъ и воровскимъ манеромъ списать ту записку, — государыня не сочла нужнымъ скрыть отъ меня, что получила списокъ отъ графа Остермана, а Остерманъ отъ тебя. Стало–быть, ты — креатура Остермана и присяжный врагъ своего народа. Себя я усплъ очистить передъ ея величествомъ отъ лживыхъ нареканій; она вняла моимъ добрымъ побужденіямъ и общала принять ихъ въ соображеніе. Тебя же, сударь мой, за твои ковы и шиканы она отдала мн въ руки: какъ за благоразсужу, такъ съ тобой и поступилъ бы.

Предатель повалился въ ноги начальнику и, всхлипывая, обхватилъ его колни.

— Ваше высокопревосходительство! кормилецъ мой, радлецъ! Каюсь: грхъ попуталъ… Но его сіятельство графъ Андрей Иванычъ общалъ обезпечить меня потомъ довольственною жизнью на весь вкъ… Въ разсужденіе великаго искушенія и многочисленнаго семейства нашло нкое помраченіе ума… Пощадите!

Артемій Петровичъ съ гадливостью оттолкнулъ ногой пресмыкающагося.

— Прочь! Не ради тебя самого, а только ради твоего семейства я, такъ и быть, тебя пощажу. Но чтобы въ Петербург и духу твоего уже не было! Сегодня же сбирай свои пожитки, а завтра, чмъ свтъ, отправляйся на постоянное жительство въ Выборгъ… Самсоновъ! выведи его вонъ.

Не ожидая ужъ, пока молодой камердинеръ поможетъ ему подняться, отставленный секретарь вскочилъ съ полу и выскользнулъ въ дверь.

XII. Попугай мадамъ Варлендъ

Третью ночь уже подъ рядъ Марта, эстонка–камеристка баронессы Юліаны, мучилась зубною болью. Помщалась она за занавской въ маленькой передней къ спальнямъ своей госпожи и Лилли. Привыкнувъ въ деревн вставать спозаранку, Лилли и теперь спала подъ утро чуткимъ сномъ. И вотъ, еще до разсвта (дло происходило въ первой половин ноября), ее разбудили сдавленные стоны изъ передней. Она прислушалась.

«Да это Марта! Врно, опять зубы… Какъ бы помочь ей? Пойти, посмотрть…»

Спичекъ тогда еще не было изобртено, и огонь выскался огнивомъ изъ кремня. А такъ какъ такое добываніе огня было довольно мшкотно, то въ спальняхъ на ночь, обыкновенно, зажигался ночникъ. Такой же ночникъ горлъ и y Лилли. Съ ночникомъ въ рук, въ одной сорочк да въ туфелькахъ, она прошла въ переднюю и отодвинула занавску передъ кроватью камеристки.

— Что, Марта, зубы теб все спать не даютъ? — спросила она ее участливо по–эстонски.

— Это ты, милая барышня? — плаксиво отозвалась Марта. — Гд тутъ заснуть ужъ… Охъ!

При этихъ словахъ она приподняла голову съ изголовья. Одну щеку y нея, оказалось, такъ раздуло, что носъ совсмъ свернуло въ сторону. Лилли не могла удержаться отъ смха.

— На кого ты похожа, Марта! Ну, ну, не сердись. Еслибъ ты сама могла видть себя въ зеркал… Но посл опухоли зубная боль, говорятъ, проходитъ.

— «Проходитъ»! — проворчала Марта, бережно прикрывая ладонью свою вздутую щеку. — Такъ дергаетъ, такъ дергаетъ, ой–ой!

— Ахъ, бдная! Я сама не знаю зубной боли, и никакихъ капель отъ зубовъ y меня нтъ… Но вотъ что: есть y меня кельнская вода; она, слышно, очень помогаетъ. Сейчасъ принесу теб…

— Не нужно, милая барышня, оставь. Знаю я эту кельнскую воду: вс десны разъстъ. Съ вечера я положила себ на щеку горячій мшечекъ, — вотъ этотъ самый; такъ сперва словно полегчало. Да за ночь, вишь, остылъ…

— А что въ немъ такое? — полюбопытствовала Лилли, ощупывая небольшой пузатый мшечекъ. — Онъ будто пескомъ набитъ.

— Нтъ, аржаной мукой съ кухонною солью. Какъ нагрть его на горячей плит да потомъ приложить къ щек, такъ боль помаленьку и утихаетъ.

— А что, Марта, въ кухн, врно, вдь развели уже огонь подъ плитой? Схожу–ка я на кухню…

— Что ты, душечка, Господь съ тобой! Да ты вдь и не одта…

— Одться недолго.

— Такъ лучше же я сама…

— Нтъ, нтъ, Марта. Ты только хуже еще простудишься. Лежи себ, лежи; я мигомъ…

И, возвратясь въ свою комнатку, Лилли живой рукой одлась, а затмъ, съ ночникомъ въ одной рук, съ мшечкомъ въ другой, цлымъ рядомъ горницъ и коридоровъ направилась къ черной лстниц, чтобы спуститься въ нижній этажъ дворца, гд была кухня. Вслдствіе ранняго часа, весь дворецъ былъ погруженъ еще въ сонъ и точно вымеръ. Тамъ и сямъ только мерцали одиночныя масляныя лампы; но скуднаго свта ихъ было достаточно для того, чтобы показать Лилли всю безлюдность громаднаго зданія, и отъ звука собственныхъ шаговъ ей становилось жутко.

Вотъ опять совсмъ неосвщенная проходная комната…

«Богъ ты мой! Кто это сидитъ тамъ на диванчик?..»

Двочка остановилась съ бьющимся сердцемъ и, приподнявъ въ рук ночникъ, пристально вглядлась.

«Да это дежурный лакей! Усталъ тоже, бдняга, за ночь и клюетъ носомъ».

На цыпочкахъ она прошмыгнула дале, чтобы не тревожить спящаго.