Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

Контроль, в свою очередь, как метастазы – пускается сразу во все стороны. Минутку внимания: Бенвей – это «манипулятор и координатор знаковых систем»[149]. Знаковых, биологических, кто больше? Бенвей – это воплощенный контроль, гегемония о двух ногах: «Я отрицаю жестокость, – говорил он. – Она неэффективна. А вот продолжительное дурное обращение почти без насилия вызывает, при умелом его применении, тревогу и чувство определенной вины. В голове должны рождаться некоторые правила, скорее даже руководящие принципы. Объект не должен сознавать, что подобное дурное обращение является тщательно спланированным наступлением некоего бесчеловечного врага на его подлинную личность. Его надо заставить почувствовать, что он заслуживает любого обращения, поскольку с ним происходит нечто (не поддающееся никакому определению) в высшей степени отвратительное. Голую потребность контроломанов следует скромно прикрывать капризной, запутанной бюрократией, причем так, чтобы исключить непосредственный контакт объекта с врагом»[150]. Трудно представить себе что-то более путаное, но по голой, циничной интенции этой путаницы настолько же конкретное. Лакан, наверное, назвал бы Бенвея «символическим порядком per se».

Или просто фашистом.

Поразительно, но Берроуз и не пытается вводить своего читателя в заблуждение: множество рассыпанных по тексту возвратов в реальность, пугающую порой не меньше кошмаров Интерзоны, указывают на то, что всё прочее, с чем мы имеем дело, является плодом фантазии наркомана – того, который бежит от действительности в поле своего бреда, где вместо моментального спасения его ожидает ужасная камера пыток. У нас нет сомнений, что за безумием явленных нам картин кроется всё еще живой и холодный ум, знающий это и помнящий о том, что он болен и бредит, – на это указывают точные, как словарные статьи или экспертные справки, примечания, которые, что характерно, не вынесены вовне, но вставлены в самый текст, будто протыкая его насквозь стилетом отчаянно оберегаемой рациональности.

Примечания говорят с территории мета-текста, всякий раз под- и у-тверждая фундаментальную раздвоенность как авторской инстанции, так и уровней «романического» повествования. Это остранение, создаваемое размеренными прорывами мета-текста в самый текст, без сомнения, помогают нам выдержать чудовищность отдельных картин-эпизодов, подчеркивая их болезненную фантастичность.

Вот внезапный возврат к реальности: «Заметки о наркомании. Каждые два часа колю юкодол. У меня есть место, где я могу вставить иглу прямо в вену, она все время открыта, как красный гноящийся рот, распухший и бесстыжий, после каждого укола образуется неторопливая капля крови, смешанной с гноем…

Юкодол – это химическая разновидность кодеина, дигидрооксикодеин».[151]

Стремительное вторжение авторской откровенности: «Раздел, изображающий Город и Кафе Встреч, написан в состоянии интоксикации ягом… яг, айуахуаска, пилде, натима – это индейские названия Баннистерия каапи, быстрорастущей лозы, произрастающей в бассейне Амазонки. Описание яга см. в Приложении»[152]. В приложении действительно находим описание яга, данное сухим и точным языком, как протокол в суде, как верный рецепт.

Волна сходит, через секунду накрывая по новой. После внеочередного возврата к реальности следует затемнение, как в тревожном кино: «Читаю газету… Что-то о тройном убийстве на рю де ла Мерд, Париж: «Сведение счетов…» Меня куда-то уносит… «Полиция установила виновного… Пепе эль Кулито… Миниатюрная Жопа, ласковый тщедушный человечек». Неужели это и впрямь там написано?.. Я пытаюсь сосредоточиться на словах… Они распадаются в бессмысленную мозаику…»[153] Приливами и отливами, как при наркотическом опьянении, держится весь текст, тот, за мозаикой которого читатель стремится угнаться с тем же отчаянием, что и автор.

Первый симптом антиромана: попытка к бегству.

*

«Голый завтрак» – искусство капитуляции, стратегия спасения, руководство к действию в безвыходном положении. Вся ирония, которую вполне можно назвать контрромантической (как и весь этот роман – антироманом), обнаруживается в том, что даже в безвыходном положении всегда остается отчаянная возможность – стать писателем, осуществить радикальное бегство посредством письма. Тогда почему нужно называть это бегство контр-романтическим?