Битники. Великий отказ, или Путешествие в поисках Америки

У Жоржа Батая, известного специалиста по этим делам, фигуры переворачивания достигают олеографической ясности в ранней работе «Солнечный анус»: «Ясно, что мир пародиен, иначе говоря, всё, на что ни посмотришь, есть пародия чего-то другого или то же самое в разочаровывающей форме»[159]; «Выброшенный башмак, гнилой зуб, едва выступающий нос, повар, плюющий в пищу своих хозяев, являются для любви тем же, чем флаг для нации»[160]; «Земной шар покрыт вулканами, которые служат ему анусами»; «Земля дрочит подчас с неистовством, и всё рушится на ее поверхности»[161]; «Солнечное кольцо – solar annulus – это нетронутый анус ее восемнадцатилетнего тела, с которым ничто столь же слепящее не может сравниться, разве что солнце, хотя анус – это ночь»[162]. Нет ничего выше солнца и нет ничего ниже ануса, но универсальная сила пародии способна нарушить и перевернуть даже эту неприкасаемую симметрию.

Берроуз как подлинный наследник Рабле (а вместе с тем наследник Свифта, Стерна, испанских пикаресок) довел эту методику до предельного абсурда – в его случае переворачивание и примат низа становится оружием против власти и контроля в той ситуации, когда само разделение официальной и народной культуры сходит на нет. Власть перемещается, с уровня внешнего и зримого социального разделения она всё больше интериоризируется, проникает внутрь тел и проникает собою все некогда здоровые клетки. Элефантические размеры низового переворачивания у Берроуза – спасения нет от дрожащих половых органов и ото всюду струящихся телесных выделений! – в точности соответствуют масштабам всесторонней атаки контроля на современные страдающие тела.

Учитывая это, указанием на сближение техник Берроуза и Рабле можно было бы и ограничиться, настолько их родство очевидно. Однако пару слов нужно сказать о различиях. По указанию Бахтина, смех у Рабле носит всё-таки позитивный, жизнеутверждающий характер (он утверждает жизнь, возвращая ей ее вытесненную – материально-телесную – полноту). Порою будучи несколько злобным, это всё же радостный и веселый смех. Чего не скажешь о философии Батая, тем более прозе Берроуза. Его смех чернее черного. Он ничего не утверждает, ему плевать на жизнерадостность. Это злобное и висельное веселье воспаленной пытаемой плоти, где низ, как та жопа, пожравшая голову, как всепожирающий солнечный анус, возвращается вовсе не для того, чтобы вернуть какой-то жизни какую-то полноту, но для того, чтобы сожрать всё на свете и растворить в бушующей желчи. Если Ренессанс весело посмеивался, романтизм мрачно иронизировал, то постмодернизм в лице Берроуза берет низовой смех на вооружение, чтобы выйти на планетарную вендетту: низ – это месть тела за то поругание, которому подвергла его отвратительная жизнь, полная зависимостей и мучений. Материально-телесный низ – не народная шутка, но жестокая месть. В итоге достанется всем – каждому органу, каждой клеточке.

Вряд ли Бахтин читал Берроуза, и правильно делал – прочитанное ему, уверяю, едва ли понравилось бы.

*

Итак, проведем предварительную опись элементов берроузовского универсума. Это, прежде всего, материальный универсум тел, структурированный физиологическими границами, наполненный плотью как своим единственным и вполне достаточным содержанием – и в этом смысле это то же, что знакомый нам реальный мир, изначальный серый мир «Джанки» и «Гомосека». В телесности этого универсума мы не можем сомневаться – достаточно открыть знаменитую главу «Хасанова комната развлечений», открыть ее, убедиться в своей правоте и, отшатнувшись в священном ужасе, незамедлительно закрыть – воистину: «Хасан ломает руки: «Бойня! Грязная Бойня! Клянусь Аллахом, отродясь не видел ничего более мерзкого!»[163]

Всё так, нам открывается мир именно страдающих тел, мир тел больных и потому деформированных, причем изначально и необратимо, ибо некий врожденный порок, как первородный грех, всегда уже отравил тела этого мира своим таинственным ядом. В литературе Берроуза нет такой, даже самой ранней, точки, в которой тела не страдали бы – то ли от джанка, то ли от перверсивного грубого эротизма батаевского надрыва, то ли от чего-то еще, что в конечном итоге легко заменяется всё тем же джанком как универсальной метафорой этого страшного мира. Телесность, стекающая за страницу, как телесность, стекающая за холст у друга Берроуза, художника Фрэнсиса Бэкона. Тот деформирует плоть чуть иначе, работая в зримых ее границах, потому превращая привычные контуры этих границ в подвижность чудовищного формотворчества (смотри хотя бы знаменитый «Триптих»). Берроуз же работает не с видимым, но мыслимым телом, поэтому его ремесло, близкое к ремеслу (ментального) мясника, требует иных техник и методов.