Bittersweet (СИ)

Утренние пробежки давно стали стилем его жизни. Не пропаганда вроде той, что лилась с экранов телевизоров, а способ избавиться от негативных эмоций. Бег спасал его в период обучения в школе, и с годами эта привычка не ушла, а только укоренилась сильнее. Чтобы отделаться от посторонних мыслей и перестать думать о многочисленных проблемах, ему следовало дать себе физическую нагрузку и постоянно поддерживать её уровень.

Конечно, проще было удариться в вязкую депрессию, позволить ей опутать со всех сторон, измазать себя ею, лежать в кровати, сопроводив процесс созерцания потолка одним из психологически-пищевых расстройств. Либо объедаться до обмороков, либо голодать и натыкаться на стены, понимая, что перед глазами всё скачет и прыгает, как неуравновешенное кенгуру.

Вернувшись в родительский дом, Ромуальд оставался верен привычкам и не планировал от них отказываться. После смерти Джулиана, он некоторое время провёл в своей квартире, купленной исключительно ради совместного проживания, понял, что это совсем не то место, в котором ему хотелось задержаться надолго, после чего позвонил отцу и поинтересовался состоянием гостевого домика.

В основном доме ему жить не хотелось, поскольку мнение о любви к родственникам, что расцветает только на расстоянии и умирает при сближении, не подвергалось сомнениям. Стандартное распределение сил, стандартное положение вещей.

Гостевой дом пустовал, в ближайшее время его никто занимать не планировал. Ромуальд некоторое время помялся, не зная, как преподнести родителям новость о возвращении, но потом понял, что специально подбирать слова – глупо. Сказал, как есть. Он продаёт квартиру, в которой жил вместе с Джулианом. Временно становится бездомным. Как только найдёт подходящее жильё, моментально съедет, но пока ему нужно где-то перекантоваться.

Родители не протестовали.

Мать, кажется, даже обрадовалась.

Через несколько дней Ромуальд вернулся в то место, откуда убегал когда-то, желая доказать собственную независимость и умение самостоятельно приспосабливаться в жизни.

Гостевой дом встретил Ромуальда полным отсутствием пыли, свежим постельным бельём и практически обезличенным интерьером. Челси пояснила, что это сделано специально. Симона не хотела навязывать сыну вкусы, посчитав, что он может обставить всё в соответствии со своими желаниями. Он лишь согласно кивнул, понимая, что пока заниматься интерьерами не собирается.

А обстановка, лишённая индивидуальности, практически голое пространство было идеальным. Оно не давило на мозги, не поражало наличием многочисленных цветов и нагромождением мебели.

Приходить домой, падать на кровать и лежать, свесив голову вниз.

Иногда Ромуальд, правда, жалел, что в его детской сделали ремонт, и теперь там обитает Флинт. Больше всего сожаления было по поводу уничтоженных звёзд, которые он когда-то любил. Они свисали с потолка и, будучи маленьким, неоднократно пробовал протянуть руку, чтобы сорвать хоть одну из них с неба.

Когда он поделился своими мыслями с Челси, она посмотрела на него строго и сказала, что настоящую звезду в руки взять невозможно.

– Солнце – тоже звезда. Но к нему ты точно не прикоснёшься. Оно спалит тебе руки до основания. Оно горячее, чем угли, а ты и тогда орал, когда один из костра выхватил.

Всезнайка Челси, которой было тогда семь лет, а ему только пять.

Сейчас ему не хватало детских воспоминаний и мечты о звёздах.

Однажды он дотянулся до звезды, сорвал её с неба, но не сжимал в руках, а просто держал в раскрытых ладонях. Джулиан был той самой звездой. Тем самым солнцем, которое не опалило руки, а согревало жизнь своим присутствием.

«Ты моё солнце, и ты погасло», – думал Ромуальд, глядя в потолок перед сном.

А потом поднимался по утрам, надевал толстовку и бейсболку. Натягивал джинсы и выходил на пробежку, надеясь, что тёмные мысли его оставят в покое. Не сразу. Несомненно, нужно время, чтобы избавиться от мрачных настроений.

Скорбь его угнетала, несправедливость со стороны прессы и их попытки нарыть скандальные подробности отношений между звездой и сыном продюсера доводили до бешенства.

Под кроссовками серел асфальт, смоченный дождевыми каплями, в наушниках звучала музыка, подходившая по настроению, губы сжимались в тонкую линию. Ромуальд понимал, что как только начинает думать о журналистах, его моментально бросает в состояние неконтролируемой агрессии, и если однажды он решится приложить кого-то из них лицом об асфальт, это будет одним из самых правильных поступков. Не с точки зрения общественной морали, а так, для собственного удовлетворения исключительно.

Ромуальд не хотел, чтобы пресса лезла в его отношения с Джулианом, трактуя любые, даже целомудренные фотографии в качестве неопровержимых доказательств их связи. Они всегда отделывались словами о дружбе, но никогда не давали поводов общественности думать о них, как о паре.

Иногда это раздражало, иногда казалось единственным верным решением.

Ромуальд понимал, что карьера Джулиана от признания не выиграет, а пойдёт на спад, потому молчал, мирясь с таким положением вещей.