Битва

— Приеду — приду посмотреть, если артисты не возражают, — сказал Сергеев, думая, однако, о том, что хорошо, если завтра впрямь положат там, на площади, последний асфальт.

Она с готовностью ответила:

— Наоборот, Егор, пригласим на генералку тебя, всех руководителей, политработников.

— Достанется вам! — засмеялся Сергеев, окончательно успокоенный, пришедший в доброе расположение. — Держитесь!

— Пусть! Только бы на пользу. — Она сделала короткую паузу, будто осмысливая сказанное им, и уже в мягкой, умиротворенной тональности сказала: — Хорошо, Егор… Я хоть буду спокойна. — Но вдруг снова решительно, требовательно спросила: — А к Ларисе, к внуку — когда?

— Не получается, Лидушка… Опять до следующего раза.

— Как так? Почему?

Он объяснил ситуацию, ни завтра, ни послезавтра просвета не видит.

— Сплошной бег с препятствиями! — пошутил он и добавил: — Так что позвоню — вот и все мои возможности.

— Смотри… — с некоторым неудовольствием проговорила она. — Все-таки нехорошо, Егор, — дочь, внук… Нашел бы паузу, а?

— Ладно, ладно! — скороговоркой ответил Сергеев, с полусерьезными нотками, с протяжкой в голосе, а Лидия Ксаверьевна давно безошибочно научилась понимать мужа: он давал понять — «пора закрывать дебаты». И быстро, как тоже могла, когда приходило ощущение — перешла границу, надо отступать, совсем мирно сказала:

— До свидания, Егор. Ждем тебя.

Положив трубку, оставаясь недвижимым в кресле, Сергеев еще слышал в ушах незатухший отчетливый голос Лидии Ксаверьевны, мелодичный, с артистическим красивым тембром, всегда удивлявшим и радовавшим его. Все оттенки, переливы этого голоса он любил слушать, они словно возбуждали добрый, радостный настрой, точно какие-то чувственные жилки в нем начинали согласно, трогательно резонировать, и всякий раз совершалось чудо. Невысокая, точнее, даже маленькая, лишь с годами, став матерью, чуть пополневшая, по-мальчишески некрасивая, с копной темно-русых волос, зачесанных неприхотливо назад, она вдруг преображалась в его глазах, превращалась в привлекательную, удивительно гармоничную женщину, прелесть и обаяние ее зачаровывали, и он был во власти этих чар, испытывал бесконечную радость, которая жила в нем постоянно, неистребимо — сгладить такое чувство неподвластно оказалось и годам.

Он и сейчас после разговора с женой сидел в размягченном состоянии, сам того не замечая, перебирал в памяти ее слова, вспоминал интонацию; это доставляло ему удовольствие, и он блаженно, тихо улыбался.

Позднее время утихомирило гул, долетавший через дверь номера, стали реже шаги, переговоры в гостиничном коридоре. За окном, отблескивавшим графитной чернью, уже давно утвердилась сухая апрельская ночь, и небо, хоть и в красноватых отсветах городских огней, однако чистое, прозрачное, было бесконечным. Жизнь огромного города, лишь приглушенная поздним ночным часом, билась, вливаясь в открытую форточку. И все это: относительная тишина, уже ночная умиротворенность, которая скорее чувствовалась, чем была видна, молочно-неяркий, тоже покойный свет от торшера и то, что Сергеев сейчас потаенно с плескавшейся в нем отрадой думал о Лидии Ксаверьевне, — все сейчас существовало в нем как единое целое, как безмерное и дорогое, ни с чем не сравнимое достояние. И Сергеев думал и верил, что он счастлив, что он полон этим счастьем, как никогда.