Битва за Лукоморье. Книга II

Терёшку алырская царица смерила удивленным взглядом: а тебя, мол, парнишка, это еще зачем богатыри-великоградцы с собой прихватили? Но ничего не сказала.

– Не хватится тебя деверь, государыня? – тихо спросил Добрыня.

– Не до меня ему, он с воеводами засел совещаться, – Мадина покачала головой. – Но времени у нас совсем мало, в обрез. Идемте.

Ключ Мадины в замке калитки повернулся легко и беззвучно. Выбитые на нем руны полыхнули серебряным огнем, и в лица Добрыне и его спутникам повеяло волной колючего холода.

Распахнулась калитка тоже без скрипа. Богатыри осторожно ввели в нее под уздцы лошадей. Сомкнулись железные створки за ними сами, и в спину воеводе вновь знобко ударило морозом.

– Куда теперь? – прошептал он Мадине.

Та огляделась, подумала и махнула рукой: за мной.

Эта часть сада была заглохшей и одичавшей до того, что и впрямь сильно напоминала кусочек леса. Ни деревьев здесь не подрезали, ни бурьяна не выпалывали уже давненько. Вымощенная каменными плитами дорожка, по которой повела богатырей и Терёшку царица, скоро утонула в траве. Высокой, но уже по-осеннему жухлой, полегшей. Над головами шелестели полуоблетевшие черные кроны, что-то шуршало в кустах и в обступивших дорожку колючих зарослях ежевики. Пахло прелыми листьями и тонким винным духом переспелых ягод боярышника и яблочной падалицы.

Чем дальше они пробирались сквозь заросли с конями в поводу, тем сад делался гуще и непролазнее. Видно, это и было когда-то сердце той самой дубовой рощи, почти вырубленной, когда строился дворец-крепость. По обомшелым, в обхват, древесным стволам вились плющ и дикий хмель, которому дай только волю – и он всё вокруг заполонит. Небо над головами, вышитое белым звездным бисером, почти совсем скрыли переплетенные ветви. Но, судя по проложенной сквозь кустарник извилистой тропинке, на которую, ведя под уздцы Гнедка, свернула Мадина, здесь все-таки ходили – и, похоже, ходили часто.

Всегда – одной и той же дорогой.

Наконец кусты расступились, и впереди, в темноте, что-то зачернело. Точно еще одни ворота, оказавшиеся на поверку парой огромных вековых дубов, росших по обе стороны тропы. На высоте примерно в три человеческих роста деревья-великаны сплетались кронами. Под эти кроны и ныряла тропинка.

Гнедко заартачился, прижав уши и задрав голову. Мадина с трудом справилась с ним, заплясавшим на месте. Серко фыркнул и тревожно заржал. Бурушко стукнул копытом и мотнул гривой.

«Чую дальше странное, – предупредил дивоконь. – Совсем чужое. Опасности не чую. Пока – нет».

– Не бойтесь, что бы сейчас ни случилось, – Мадина обернулась к удивленным русичам. – Еще немного – и сами всё поймете.

Под сплетенные ветви царица шагнула первой, ведя за собой неохотно подчинившегося ей Гнедка. Следующим шел Добрыня.

Голова у воеводы закружилась вдруг – сильно и резко. В ушах зашумело, виски и затылок налились тянущей тупой болью, замутило и перехватило дыхание. Так бывает с непривычки высоко в горах, на крутом подъеме или когда пробираешься по обледенелой тропинке, вьющейся краем обрыва. Но через какую-то пару ударов сердца неожиданно накатившая волна дурноты схлынула. Точно померещилась.

«Тебе плохо? Мне – странно».

– Всё хорошо, – тихо успокоил воевода всхрапнувшего Бурушку. – Идем дальше.

Едва он успел это произнести, «странное» накатило уже всерьез и во всей красе. Добрыню с конем и Мадину, шедшую впереди с Гнедком в поводу, обступил туман.

Не наплыл из-за кустов. Не поднялся из зарослей бурьяна, крапивы и ползучей ежевики, а словно разом надвинулся и упал на людей и коней откуда-то сразу со всех сторон, и сверху, и с боков, накрыв их мягко колышащейся густой пеленой.

Туман был янтарным. Неярко мерцающим. В нем роились, вспыхивали золотом и тут же гасли слабо светящиеся огненные блестки. Похожие не то на пылинки, пляшущие в солнечном луче, не то на мелкие золотые точки на рыжевато-медовом сколе камня-искряка[30], который добывают в Малахитовых горах.

Ошеломленный воевода с тревогой обернулся через плечо на товарищей. Успел увидеть, как у него за спиной в туман, на глазах густеющий между дубовыми стволами, входят Василий и Терёшка. Лица обоих сперва повело судорогой внезапно нахлынувшей дурноты, а потом исказило изумлением. Пока побратим и парнишка не переступили ту самую невидимую черту под аркой из дубовых ветвей, которую только что миновали Добрыня с Бурушкой, никакого тумана оба впереди явно тоже не видели. А потом янтарно-золотистый кокон сомкнулся вокруг путников наглухо и отрезал их от всего остального мира. Отсек от них, точно ножом, и ночные звуки, и шорохи, и горьковато-терпкие, настоянные на свежем сыром холодке осенние запахи.

Завеса тумана сделалась плотной, как вязкий кисель, в котором стоймя стоит ложка. Даже в двух шагах было ничего не разглядеть.