Бюро расследования судеб

Кончилось его признанием: он-де не может любить ее любовью, которой она от него ждет. Он очень этим удручен, но его желания лежат совсем в другой плоскости. Она обиделась на него, долго страдала. Когда боль утихла, возникла крепкая дружба-партнерство. И еще нежность. Антуан позволил себе любить так, как ему казалось правильным. Она нашла силы уехать, пусть даже ее отбытие в Германию сопровождалось горьким послевкусием брошенности.

В семье Ирен ее причуд не понимал никто: переехать в Германию и развестись сразу после рождения ребенка, упорно воспитывать его одной среди чужих. Посвятить жизнь ужасам Аушвица. Все эти зловещие поминовения, эти плачущие старики. Разве недостаточно повседневных мелких гадостей, чтобы еще и вечно пережевывать эти истории? Если бы ее братьям сказали, что Ирен подменили еще в роддоме, они вздохнули бы с облегчением. Стоит ей появиться – и где их хваленая непринужденность, они становятся неловкими, точно пришла гостья. Забывают, что обдирали когда-то коленки об одни и те же колючки, и позволяют себе отпускать вообще-то несвойственные им грубые насмешки. В этом году такое испытание – мимо нее.

Когда они добираются до Антуана, он уже открывает шампанское. На проигрывателе вовсю наяривает диск группы «Клэш».

– На мою мать Рождество действует разрушительно, – объясняет он.

Он-то готовился пережить с ней одной благостные мгновения счастья, ведь его присутствие на семейном рождественском ужине нежелательно. А она предпочла выкопать зарытый топор войны. Ее иногда как разберет. Такое ощущение, что Антуан не книгу написал, а совершил смертный грех. Книга не то чтобы бестселлер, но она же существует. И о ней упомянули в «Фигаро», которую она с благоговением разворачивает каждое утро. Видеть, как его отца и дядьев полощут чуть ли не как коллаборационистов на страницах, посвященных культуре, – только из-за пары-тройки компрометирующих дружеских связей, – вот что ей до сих пор поперек горла. Во времена разгрома они сохранили и семью, и своих служащих. Да как он смеет их осуждать – он, никогда ни в чем не нуждавшийся?

Антуан ответил, что воспользовался своим правом инвентаризации[50]. Она пригрозила лишить его наследства. Это уже входит в привычку.

Желаю вам процветания, только и ответил он с поклоном. Поставил на стол бутылку шампанского и дал деру.

– Не хочу больше ее видеть, – говорит Антуан. – Хватит с меня.

Ирен кивает, хотя и знает, что он туда вернется. Слишком ее любит, чтобы не простить.

Он улыбается:

– Я так рад вас видеть! Ну а вот и шампанское.

Они снимают момент, когда все чокаются, и посылают видео Гермине и Пьеру – возлюбленному Антуана, который проводит Рождество в Турени. Антуан с Ханно поют во все горло, отчаянно фальшивя; Ирен хохочет до слез.

Потом мимо купола Дома инвалидов они идут на сияющий огнями проспект, пересекают эспланаду и мост Александра III и оказываются на площади Согласия. С площади хорошо видна Эйфелева башня – она мигает разноцветной подсветкой, будто только их и ждала. «Счастливого Рождества», – говорит Антуан.

В этот миг в городе – колыбели самой первой своей любви Ирен чувствует, что ее сердце отныне разделилось надвое – у него две родины. Германия уже не ничейный край изгнания. Это родина ее сына, принявшая ее земля, в которой она прижилась. Она, как и Эва, чувствует себя востребованной там.

Она нерешительно останавливается под козырьком парадного. Антуана и Ханно оставила в Музее Гюстава Моро. Она вдруг вспомнила, что улица Сен-Лазар в двух шагах. Подумала об Аллегре, дядюшке Рафо. И еще о кайросе – боге случае, крылатом малыше, которого надо успеть схватить за прядку волос.

Подняв взгляд, она рассматривает свежевычищенный фасад здания в османском стиле. Над узкими окнами в стрельчатых арках – фриз с резьбой по камню: цветы и головы животных. Деревянная дверь полуоткрыта, она заходит.

– Чем могу помочь? – неприветливо интересуется чей-то хриплый голос.

Консьержка спускается к ней по ступенькам, которые как раз отдраивает. Она в серой юбке и черном переднике – словно только что сошла с фотографии Эжена Атже, из мира апашей и уличных фонарщиков. Упрямый взгляд, шиньон.

– Я интересуюсь господином, проживавшим в этом доме. Рафаэль Ферелли.

В глазках-щелочках мелькает огонек любопытства.

– Ох и древние делишки, – говорит она в ответ. – Он давно уж помер, мсье Рафо.

– Мне нужна его племянница. Аллегра Торрес. Вы ее знаете?

Она смотрит на нее изучающе, с любопытством:

– А чего вам от нее надо, от мадам Аллегры?

Ирен старается изобразить хитроватую улыбку:

– У меня для нее кое-что есть.

– И она умерла, – бросает консьержка. – Да это уж, поди, двадцать лет. Сразу после того случая с леди Ди. В туннеле.

Диана Спенсер погибла в конце девяностых. подсчитывает Ирен. Аллегре должно было быть не больше шестидесяти.

– Такая молодая… – с грустью шепчет она.

– Разрыв сердца. Для меня самой это был такой удар. Любила я ее очень, мадам Аллегру-то. Не гордячкой была, как некоторые тут. Сколько раз зазывала меня к себе, и мы с ней разговоры разговаривали.

– На каком этаже она жила? – спрашивает Ирен.