Бюро расследования судеб

Ирен раскапывает в Интернете статьи о его последних документалках, несколько рекламных трейлеров. Его фильмы регулярно показывают по федеральным каналам. Она сама видела как минимум один – о Грете Тунберг. Все последние годы он вслушивается в тревожные сигналы немецкого общества. Экология, иммиграция, трудности социализации жителей бывшей ГДР.

«Дорогой мсье, – пишет она ему, – я работаю в “Интернешнл Трейсинг Сервис”, и моя задача – разыскивать потомков бывших заключенных концлагерей. Одно из моих текущих расследований может касаться вашего отца. Не могли бы Вы уделить мне немного Вашего времени? Это было бы весьма драгоценно. Я могу сама приехать к Вам».

Дописывает все вежливые формулировки и отправляет письмо.

В дождливый и холодный вечер пасхальной недели она ждет его в кафе на Фризенштрассе, к югу от берлинского квартала Кройцберг. Документалист занят на съемках неподалеку отсюда, в том месте, где раньше был аэропорт Темпельхоф, уже несколько лет служащий пунктом приема беженцев. Договориться о встрече удалось не сразу. Его первый ответ был лаконичен: такое расследование заинтриговало его, однако он целиком занят работой и у него нет времени. Мысли о том, что Агата с каждым днем все больше стареет, а Карл Винтер, скорее всего, борется с раком, придали ей убедительности, и в конце концов она своего добилась. Вот уже час с четвертью она дожидается его в этом кафе, среди сквозняков. Может подтвердить, что в Берлине весна еще совсем не чувствуется. С террористического акта прошло несколько месяцев, и город снова кажется спокойным. Во всяком случае на поверхностный взгляд. Она заказывает еще один чай с мятой. За окнами сумерки заваривают глубокую голубизну в серости небес. На мокрых тротуарах отражается свет уличных фонарей.

И вот, когда она уже уверена, что Руди Винтер ее продинамил и не придет, на пороге кафе отфыркивается бесформенный силуэт в дождевике. Когда он снимает непромокаемую накидку и сваливает со спины рюкзак, она узнает то самое лицо с фотографии – разве что морщин слегка прибавилось, волосы начали седеть и на щеках трехдневная борода. Замечает, что он теперь не носит очки. С таким заполярным видом и нелепым прикидом он похож на туриста-любителя, только что вернувшегося из пешего похода.

– Ирен Мартен? – спрашивает он, подавая ей руку. – Мне очень жаль, я закончил позднее, чем думал, из-за этого чертова дождя.

– Вы снимали в центре для беженцев?

– Документальный репортаж для телевидения, – кивает он. – Сразу после теракта полиция явилась туда с обыском, искали какого-то пакистанца. Через несколько часов его освободили. Беженцы не спокойны. Банды неофашистов рыщут вокруг центра. Да еще сегодня утром они тут бродили. От некоторых несет спиртным метров за двадцать. Приходят просто подраться, играют в поджигателей. Вот такое у них представление о гостеприимстве.

Ирен сожалеет, что бесконечные дебаты о праве на убежище, всячески инициируемые крайне правыми, подпитывают тошнотворный общественный климат после теракта.

– Вы пришли не для того, чтобы выслушивать мое мнение о просителях убежища, – с деловой поспешностью перебивает ее Руди Винтер. – Я не слышал об «Интернешнл Трейсинг Сервис». И не совсем понимаю, как мой отец мог попасть в ваше расследование о заключенных концлагерей.

Она чувствует, что ему хочется отделаться от нее поскорее, не особо вдумываясь, – но ведь у нее-то выбора почти нет. Не для того она проделала такой путь, чтобы вернуться ни с чем.

Ирен разворачивает на столике бумажную салфетку, вынимает из футляра медальон и аккуратно кладет перед ним.

Он разглядывает Богоматерь с младенцем в эмалированном овале, синеву ее одежд и поблекшее золото нимбов, почерневшую бронзовую цепочку.

– Этот кулон принадлежал Вите Собеской, польской узнице Равенсбрюка, – говорит она. – Прежде чем отправить ее туда, немцы украли у нее малыша. Ему не было еще и трех лет. Полагаю, его отдали в приют Лебенсборн, и усыновили в Германии.

Теперь она чувствует, что он слушает ее очень внимательно.

Она очень аккуратно открывает медальон, показывает ему портрет ребенка:

– Мать нарисовала его лицо. Видите? Она вписала и имя, и дату его рождения. К несчастью, ее убили, и она не успела его найти.

– Все это трогательно, но не вижу, как может касаться меня, – отвечает он.

– Очень вероятно, что этим ребенком был ваш отец, – она не чувствует своего сердца, оно запрыгало в груди.

– Нет, – решительно перебивает он. – Вы ищете не того. Мой отец немец.

– Но он был усыновлен, не так ли? – настаивает она. – Отто и Ирмой Винтер. В то время они проживали в Восточной Пруссии. В сорок четвертом перебрались в Мюнхен.

В его глазах – изумление:

– Откуда вы это знаете?

– После войны ими интересовался разыскивавший детей человек, работавший на организацию союзников. Их бывшая соседка засвидетельствовала, что малыш пел по-польски.

– Нет, – повторяет он. – Мой отец – немецкий сирота. Я сам видел документы об усыновлении. Там так и сказано.