Бюро расследования судеб

Как ни старалась realpolitik[57] скрыться за романтизацией национальной истории, те, кто занимался ею на практике, быстро сообразили, что Судный день еще не скоро. Промышленники, обогатившиеся за счет принудительного труда, процветали под сенью демократий, наука втайне радовалась прогрессу, достигнутому благодаря опытам концлагерей, наработки виновных в геноциде повторно использовали в других конфликтах. Пепел жертв развеяли над алтарем новых альянсов и многообещающих рынков.

В 1975 году Лазарю уже не приходилось питать иллюзий о правосудии союзников. Упомянутое им в последней открытке кровавое солнце – не солнце ли мщения? Ей нелегко представить его в роли поборника справедливости. К кому же он мог бы обратиться?

Она выходит прогуляться в парке, закуривает. Едва-едва улавливает первые весенние запахи, щебет птиц. Она сосредоточенно пересматривает маршрут Лазаря после побега. Лес, арест, Бухенвальд, больница, лагерь для перемещенных лиц в Линце. Ее взгляд проясняется.

Она звонит в Центр Симона Визенталя в Лос-Анджелесе и спрашивает, есть ли у них досье на Лазаря Энгельмана или Матиаса Барту. Если выживший встречался с Визенталем в Линце, правдоподобно допустить, что и тридцать лет спустя, натолкнувшись на след Келева, Похотливого пса из Треблинки, он подумал о нем же.

На голосовой почте ее смартфона – дрожащий голос: «Здравствуйте… Это Эльвира Торрес. Я получила письмо, которое вы мне послали, и… Мне очень хотелось бы с вами поговорить. Перезвоните мне, когда сможете, лучше вечером. Спасибо».

Она звонит ей уже почти ночью. Сперва ее плохо слышно – за окнами гром, по плитам террасы вовсю барабанит дождь. После весенних гроз ее уголок сада похож на рисовую плантацию. «Полгода зимы – а теперь вот дожди», – каждое утро ворчит Шарлотта Руссо, складывая насквозь промокший зонт.

– Не понимаю, как это письмо могло оказаться у вас, – слышен в трубке голос Эльвиры.

– Ваша мать послала его в Яд ва-Шем, а оттуда его в конце семидесятых переправили нам. Не возьмись я за розыски Лазаря Энгельмана, его, возможно, никогда бы и не распечатали.

– Не будет ли нескромным спросить, почему вы ищете именно его?

– Мне поручено возвращение вещей, которые получил в наследство архивный центр. Одна из них принадлежала вашему отцу.

– Простите, – перебивает Эльвира, – у меня трудности с этим словом. Вы понимаете, это шокирует… что правда выясняется только теперь, вот так… Моя мать ни за что не хотела говорить мне, кем он был. Я догадывалась, что он из тех, кто выжил в лагерях. Думаю, я всегда это знала.

Пауза.

– Это письмо, там ведь не только о нем, вы же понимаете. И о ней тоже. Обо всем, что она от меня скрывала.

– Разумеется.

– …Как думаете, мы могли бы с вами встретиться? – помолчав, спрашивает Эльвира. – Если я правильно понимаю, вы живете в Германии? Сейчас такой момент, я вся в работе, не время для поездок…

– Я могу прошвырнуться в Париж, – отвечает Ирен.

После такого разговора она слишком возбуждена, чтобы заснуть. Собирает все, что есть о Лазаре, фотокопии документов из ИТС, почтовые открытки. Раскладывает их на столе как части пазла. Чего-то не хватает. Это очень раздражает ее. Она встает, подбрасывает полено в камин, ищет в библиотеке DVD-диски с фильмом «Шоа».

Чтобы лучше понять Лазаря, ей необходимо послушать его товарищей по несчастью. Зондеркоманды из Биркенау – эти были вынуждены спать над крематориями. Парикмахера из Треблинки, певчего мальчика из Хелмно. Их лица, их беззащитные взгляды, рваные улыбки, слова, которые они произносят, сознавая, что сами потворствуют злу. Она чувствует: это признания избегнувших смерти, но уже расставшихся с жизнью. Они призраки. Последние свидетели тех, от кого остался только прах, живые архивы их последних издыханий, предсмертных протестующих взмахов рук на краю бездны, тьмы. Они касаются плеча, призывая обернуться – тех мужчин, что бежали, задыхаясь, тех женщин, что ждали, прижав к груди своих маленьких детей. Тех женщин, что смеялись в лицо охранникам. Мужчин, которые пели чешский гимн, входя в газовые камеры. Ту, что боролась, обнаженная, до смертного мгновения с вооруженными мужчинами. И ту, которая произнесла: ты не имеешь права на самоубийство – иначе никто не узнает, как я умерла.

Два еврея из Хелмно признаются Ланцману, что эсэсовцы заставили их называть сжигаемые ими трупы Figuren, Shcmatès – марионетками, тряпичными куклами. Эти слова заставляют ее содрогнуться. Перед глазами опять тот лагерный номер, который Лазарь написал на животе Пьеро из Бухенвальда. Не просто реликвия, вырванная у небытия, – это было его собственное отражение. Shcmatès, за которые жизнь боролась со смертью.