Бюст на родине героя

Я не верил своим ушам. Ладно, в том, что Степан уволился с завода, не было ничего особенного: он старше меня на несколько лет, ровесник Натана, а когда человеку сильно за пятьдесят, ему уже трудно управляться с колесищем, которое тянет на четыре-пять центнеров, одна беговая дорожка протектора — ее прилаживают вручную — весит несколько пудов. Конечно, ему могли предложить работу полегче, стал бы мастером, технологом — институт же кончал; мог, наконец, стать наставником, учить молодых сборщиков. Но гордый был, не захотел, должно быть, чтобы при нем били его рекорды. И ушел. Это по-человечески понятно. Но чтобы вылететь из партии за неуплату взносов — быть того не может! Не пропускал ни одного собрания, усталый, еле на ногах держался, но пер после смены в дурацкий, никому не нужный университет марксизма-ленинизма, какие-то семинары проводил, ездил на школы передового опыта. Нет, такие люди платят партвзносы до последнего вздоха. Что-то тут не так.

Можно было и дальше пытаться получить информацию о Крутых по телефону, рано или поздно нашелся бы человек, который его помнит и знает, что с ним стряслось, — не может же в конце концов городская звезда такой яркости сгинуть бесследно. Но я решил все-таки отправиться на шинный, в цех, где трудился Степан, где наверняка еще работают люди, которые его знают. Так будет быстрее.

Оказалось, вовсе не быстрее.

Прежде мне ни разу не доводилось добираться до городской промзоны общественным транспортом — хозяева ни за что не допустили бы такого. Пожелай я поехать на трамвае, они силой запихнули бы меня в черную «волгу» и еще пожурили: что за странная блажь у столичного журналиста — так тесно общаться с народом? На сей раз мне пришлось минут пятнадцать прождать трамвая — во время дневных смен на главных предприятиях города транспорт работал с большими интервалами. Зато избежал давки, нашлось даже свободное место, и я, так и не пообщавшись вплотную с народом, минут сорок лениво глядел в окно.

А за окном все та же сырость и слякоть, все те же хорошо знакомые городские пейзажи, которыми я некогда расцвечивал — честно признаться, несколько приукрашивая картину, — свои нелепые сегодня энские очерки и репортажи. Машинально я фиксировал перемены: на площади автовокзала кучка людей обступила устроившегося на ящике парня-наперсточника — делайте ставки, господа, и господа, в ватниках и китайских пуховиках, азартно делают ставки; трамвайные остановки, как и прежде, жутко захламлены, но теперь мусор приобрел, можно сказать, интернациональный характер — обрывки красочных пластиковых пакетов, пивные банки, коробки от американских сигарет; новые вывески — ночная дискотека, китайский — это в Энске-то! — ресторан «Золотой дракон», продмаг «Shop» — просто и мило!

А вот совершенно немыслимое в партийно-пуританском Энске-Шменске новшество: церковь начала прошлого века, в которой с незапамятных советских времен был тубдиспансер, отреставрирована и, похоже, стала действующей — идут люди, в открытую крестятся у ограды. И еще новая примета религиозно-духовной жизни: неподалеку от въезда в промзону, возле поста ГАИ столик на обочине дороги, над столиком плакатик «Освящение автомобилей». Поначалу мне видится «освещение» — наверное, ремонт электрики, установка галогенных ламп, починка фар. Нет, не «е» вовсе, а самое настоящее «я», и православный крест на плакате. Трамвай ползет мимо столика, и я выворачиваю шею, не веря собственным глазам: спортивного вида парень, явно мирянин, а не лицо духовное, чем-то окропляет заляпанный грязью «запорожец». Освящает, должно быть. Я с невольной тревогой вспоминаю свой брошенный в московском сугробе «москвич». Мне, что ли, тоже…

Партком шинного оказался на старом месте — на втором этаже заводоуправления. В отличие от расположенной рядом директорской приемной, где обычно стояла торжественная тишина и, даже когда сходились на совещания десятки людей, говорили вполголоса, партийный штаб завода всегда отличался какой-то особой суетливостью. Здесь с утра до вечера толпился народ, стоял шум и гам, было зверски накурено, то и дело забегали люди в комбинезонах и спецовках — полагаю, этот стиль командного пункта перед боем культивировался умышленно. И сейчас, я думал, мне придется ждать, пока кто-нибудь из парткомовских оторвется от беседы с цеховыми секретарями, чтения гранок многотиражки, ругани по телефону из-за недобора людей для отправки в подшефный колхоз или на овощебазу.

К моему удивлению, в парткоме было пусто и хорошо проветрено. В дальнем конце комнаты-зала за столом сидел бесцветный человечек в мятом черном костюме. Даже портрет партийного генсека над его лысой головой, даже бархатные — то ли переходящие, то ли собственные, заводские — знамена не придавали человечку ни малейшей значительности.