Бюст на родине героя

Мы с Артемом выходим на улицу и направляемся прямо к оранжевому «жигулю». Все ближе две пары настороженных глаз. В нескольких шагах от машины расходимся — Артем налево, я направо. Те включают двигатель. Я останавливаюсь на краю тротуара у перехода — на светофоре красный — и закуриваю, Артем, лавируя между машинами, перебегает Ленинский и скрывается в толпе. Оглядываюсь: они медленно, как-то нерешительно разворачиваются. В голову лезет смешное: Буриданов «жигуль». Зажигается зеленый. Я медленно перехожу Ленинский и останавливаюсь возле газетного киоска. Покупаю «Энскую правду». «Жигуль» стоит на развороте метрах в ста от меня, выжидая просвет в потоке. Аккуратно складываю газету. «Жигуль» развернулся и медленно движется ко мне. Я, как спринтер, срываюсь с места и перед носом разгоняющегося автобуса перебегаю Ленинский в обратном направлении. И тут же ко мне подлетает такси, дверь на ходу распахивается, я плюхаюсь на заднее сиденье рядом с Артюшей, машина срывается с места и вливается в поток.

Кажется, удалось. Артем доволен.

Мы едем к черту на рога: двадцать минут от центра, по энским понятиям, край света. Вскарабкиваемся под крышу пятиэтажки-хрущобы, звоним. Дверь открывает сам Михал Иваныч Орехов, кряжистый мужик лет шестидесяти пяти, в байковой нательной рубахе, милицейских галифе и теплых шлепанцах. Суров, немногословен, смахивает на актера Жженова.

Из комнатенок крохотной двухкомнатной распашонки — я знаю эту планировку — доносятся детские голоса, должно быть, ореховские внуки. Михал Иваныч ведет нас на кухню. На плите что-то шкворчит, зажжены все четыре конфорки, дышать нечем. Стоим под свисающим с веревок бельем — Артему приходится пригнуться.

Что нужно? Говорим, что нам нужно. Орехов мотает седой головой: нет, ребята, уж пять лет на пенсии, ничего не помню, ничего не знаю. Артем достает копии оперативок. Михал Иваныч напяливает очки, смотрит. Лицо каменеет, теперь он вылитый Жженов. Ничем не может помочь, будьте здоровы. Мы не за так, мы заплатим. Настороженный вопросительный взгляд. Достаю заранее приготовленную пятидесятидолларовую бумажку. Дед Орехов смотрит на нее и отворачивается. Я добавляю вторую, того же достоинства. Михал Иваныч думает, постепенно его лицо смягчается. Он протягивает заскорузлую ладонь и забирает обе бумажки. Прячет в карман галифе.

Вообще-то не положено, разглашению не подлежит. Но вас, так и быть, уважу. Он сует руку в карман и ощупывает свой гонорар. Уважу. Земляк, говорите? Да, Земляк. Как же, это его старый кадр, можно сказать, такой же заслуженный, как он сам, старый опер. Он, Орехов, только первую звездочку получил, сам еще мальчишка — молоко на губах не обсохло, зацепил этого шкета после драки на танцах, сам ему агентурное имя придумал, всю жизнь его пас, всю жизнь доил. Он, Земляк, потом в начальники вышел, но опер Орехов держал его на коротком поводке. Такими агентами не кидаются. И он, Михал Иваныч, ни в жизнь, ни за какие деньги его бы не сдал, когда бы тот не уехал на свою историческую родину. Вот так. А фамилия его Шик, Аркашка Шик.

Когда мы подъехали к гостинице, оранжевого «жигуля» на боевом дежурстве не было.

Левушка дремал в кресле с книжкой в руках. Увидев нас, он потянулся и сказал, что Олега вызвал хозяин. А еще звонили от Валиева: около девяти вечера нам хорошо бы быть на терминале, где заливают цистерны — но это на наше усмотрение, это как мы решим.

Собственно говоря, дел в Энске больше не оставалось, и следовало уносить ноги. Но уезжать, не попрощавшись с Олегом, не хотелось, да и вообще стартовать лучше с утра пораньше.

Обсудив все это, мы решили съездить поразмяться, и Левушка направился в гараж выгонять «козла».

Было как раз что-то около девяти.

Глава 24

В заборе любого нашего завода, даже самого что ни на есть секретного, непременно есть хотя бы одна дыра, и через нее ушлые заводчане вытаскивают то, что плохо лежит на родном предприятии. Если же тащить нечего, а это бывает крайне редко, дырка в заборе используется как неформальная проходная, через которую можно войти и выйти когда вздумается — чтобы сбегать, если душа горит, за бутылкой, покемарить за территорией на травке в погожий денек, наконец, просто чтобы срезать угол и после смены выйти кратчайшей дорогой к ближайшей трамвайной остановке.

На задах необъятной территории Энского нефтехимкомбината помимо обязательных лазов в бетонной ограде зияет широкий пролом. Его сделали в незапамятные времена пуска первых производств, чтобы затащить автокраном что-то негабаритное, и навсегда забыли. А может, и не забыли, а оставили нарочно, чтобы была возможность выехать с территории без путевого листа и материального пропуска, вывезти доски, рубероид, железный лист, да мало ли что еще может пригодиться на строительстве дачи или при ремонте квартиры. Добра на комбинате много: бери — не хочу.

Этот пролом я и показал Левушке. И мы, как говорится, под покровом ночи въехали на территорию никем не замеченные. Попетляли по внутризаводским проездам и встали у железнодорожного тупика товарно-сырьевого парка.