Бюст на родине героя

Посадку объявили, Барби стала лихорадочно вытаскивать из красной сумки какие-то сверточки и пихать мне в карманы.

— Это тебе, это тебе… — повторяла она, будто я не понимал кому.

Мы расцеловались, Барби еще раз прижалась ко мне, и я пошел в толпе по коридору. У поворота оглянулся и в последний раз увидел ее — она стояла на цыпочках и махала мне рукой.

Тут-то я и понял, что уже уехал.

Ветер подул с океана,
Ветер привет мне принес.
Снова далекие страны
Снова щекочут мне нос.
Снова лечу я в Европу,
Снова сажусь я в «конкорд»,
Снова знакомые тропы,
Снова гитарный аккорд.
Нью-Йорк, Нью-Йорк, Америка —
Россия далеко,
От берега до берега
Добраться нелегко…

Так, помнится, пел в ресторане любимец публики усатый Виля. А что до России, то добраться до нее легче легкого.

Часть вторая. Москва

1990, ноябрь — декабрь

Глава 9

Среди моих многочисленных слабостей есть одна, которая доставляет мне больше всего неудобств, а порою просто отравляет существование. Прожив всю сознательную жизнь при социализме, я так и не адаптировался к его доминантной черте, я бы даже сказал, к основному закону социализма — к очередям. Попросту сказать, я ненавижу очереди и не умею стоять в них.

Боже, сколько нужных вещей я не купил, сколько раз остался голодным, сколько упустил приятных или абсолютно необходимых поездок. И все из-за того, что даже самая пустяковая очередь — за импортными штанами, за куском колбасы, за билетом на поезд — вызывает у меня беспокойство, тревогу, страх. Стоит мне встать в затылок за другим соискателем блага, которое выдается из-за прилавка или из окошечка кассы, и я уже почти уверен, что это благо мне не достанется. По мере приближения к прилавку или окошечку нарастает тревога и ненависть к стоящим впереди: им-то достанется, а мне нет.

Уже давным-давно один мой приятель, собирая пожитки, чтобы навсегда покинуть страну, уговаривал меня к нему присоединиться. Я отнекивался: мне и тут хорошо, здесь родился, здесь и помру. А он в ответ: помереть-то помрешь, никуда не денешься, но перед смертью жалким немощным стариком настоишься в очереди за кефиром.

Я не уехал и никогда никуда не уеду, но с тех пор, стоит чему-то не заладиться, встает перед глазами страшная картина: согбенный старик, с палкой, со слезящимися глазами, в очереди за кефиром. Хорошо бы не дожить до этого.

Родина встретила меня двумя хорошими очередями: на паспортный и таможенный контроль. Однако на сей раз очереди эти ничуть не омрачили моего приподнятого настроения. Я знал, что в данном случае искомое благо никуда от меня не денется — Родина не может не принять своего блудного и блудливого сына. Меня то есть.

Я отстоял первую очередь и после бдительного изучения моего паспорта и сопоставления фото в нем с оригиналом был допущен в Россию — к транспортеру, по которому с минуту на минуту должны были появиться мои пожитки. В ожидании их я стал оглядываться по сторонам и среди других своих попутчиков заметил того высокого — спутника нефтяного магната. Теперь поверх блейзера на нем был плащ из тонкой черной лайки. Ростом своим, статью, породистостью и уверенностью в себе он выделялся из джинсовой толпы моих земляков, вернувшихся из Америки пылесосов. На него поглядывал не я один.

Но вот поползла конвейерная лента, и все взоры обратились к ней — не пропустить бы свой багаж. Флагманом чемоданной флотилии по конвейеру проползла перекошенная смятая картонная коробка, за нею нелепый куль в черном пластиковом мусорном мешке, затем пошла сама флотилия — обшарпанные, перепоясанные скотчем чемоданы, короба с техникой, узлы. Издалека я увидел свою синюю матерчатую сумку — она солидно, как эскадренный миноносец, плыла в фарватере еврейского чемодана, а за нею, словно сопровождающий сторожевой катер, двигался картонный пенал с Геной.

Изловчившись, я снял свой багаж с ползущей ленты. Неподалеку от меня высокий укладывал на тележку дорогие кожаные кофры.

С сумкой в руке и Геной под мышкой я встал в длинную очередь на таможню, а высокий направился к дипломатической стойке, и я на время потерял его из виду.