Бюст на родине героя

С такой публикой лучше всех объясняется Стас — в самых изысканных выражениях он попросил провести нас в кабину.

— Здесь садитесь, — равнодушно ответил амбал, кивнув на покрытый несвежими простынями диван. — Кабины заняты.

Стас не успел раскрыть ни рта, ни помогавшего в других местах останкинского удостоверения, как Шурка извлек из кармана несколько смятых зеленых бумажек, отслюнявил десятку и сунул ее в руку амбала. Тот молча спрятал американскую деньгу в карман, подошел к ближайшей кабинке и отдернул штору.

— До шести, — равнодушно сказал он.

— До восьми, — поправил его Шурка и сунул в карман недешевого амбалова пиджака еще одну бледно-зеленую бумажку.

Амбал кивнул головой и ушел. Мы задернули штору и стали раздеваться.

В мыльной, этом языческом храме воды, с душами за мраморными балясинами, с мраморными ваннами на возвышении, было непривычно тихо — как в ритуальном зале крематория. Не лилась с плеском вода из кранов, не гремели шайки. Да и чему греметь? Настоящих, звонких, жестяных шаек нынче осталось — на пальцах перечесть, все больше пластмассовые, противного розового цвета. И греметь некому: всего несколько мужиков, даже не присев на лавку, несолидно-торопливо намыливались возле душа. Еще с десяток мужиков, стыдливо прикрывая вениками библейские места, стояли возле двери в парилку. Мы присоединились к ним и стали ждать, когда умельцы приготовят пар и пригласят всех войти.

Вообще-то за хорошим паром в Сандуны нынче не ходят. Ценители русской бани предпочтут Селезневские, Ржевские или, скажем, Можайские, где почти наверняка застанут отличную, со своим характерным почерком, бригаду умельцев, которые все сделают, как доктор прописал: проветрят и подметут парную, ополоснут скамьи, стены и потолок, дадут дереву просохнуть и лишь после этого аккуратно, небольшими порциями начнут поддавать — кидать на камни воду, непременно горячую, непременно добавив в нее отдушку по собственному вкусу. Именно так надо готовить баню, иначе получится не русский пар, а пропахший сыростью и потом лондонский туман.

Похоже, нам повезло. Даже Шурка, большой знаток ритуала, в бытность свою россиянином сам возглавлявший авторитетнейшие бригады умельцев-пароделов, наблюдая в приоткрытую дверь за действиями сегодняшней команды, не вмешивался, только одобрительно кивал головой.

Наконец все было сделано как надо, и лидер паровой команды, тщедушный мужичонка с редкой бурой бородкой, открыл дверь в парную и широким жестом пригласил ожидающую публику: мол, заходи, мужики, добро пожаловать, не для себя, для вас старались. И все пошли — с достоинством, несуетливо, ибо парная не терпит суеты.

Уже у основания деревянной лестницы чувствовался добрый сухой жар и вкусный хлебный дух — с пивом поддавали, не иначе. С каждой ступенькой вверх жар становился сильнее, и кое-кто прекратил восхождение, закрепляясь, усаживаясь на промежуточных высотах. Но основная группа, куда входили и мы, сплошь люди крепкие, жаростойкие, видавшие банные виды, достигла деревянного настила и стала рассаживаться — кто на скамьях, кто на полу. Жар здесь стоял немыслимый, но не обжигало и дышалось легко, собственно, в этом и есть высшее искусство пароделов.

Подложив под себя веники, Стас, Артем и я сели на пол, причем Артему-каланче пришлось еще и пригнуться, чтобы убрать голову из нестерпимо горячей зоны, а Левушка и Шурка заняли места на скамьях среди самых отчаянных. При этом Шурка, видимо забывший за годы эмиграции, каково оно в нашей парилке, плюхнулся было голым задом на обжигающие доски, но тут же с воплем подскочил и, как все, уселся на веник. Разумеется, Стас не удержался и сказал, что жопа-де дается человеку один раз, и ее надо использовать так, чтобы не было мучительно больно и так далее. После чего воцарилась тишина, лишь изредка прерываемая чьим-нибудь блаженным «у-у-у, бля!» или «ох, ебенть!».