Бюст на родине героя

Я не помню своих первых игрушек — и были ли они вообще, в нищий послевоенный год? Зато хорошо помню, как гонял в шайке кораблики-обмылки. Как ни рискованно это звучит, осмелюсь утверждать, что Черныши в известном смысле стали для меня детским садом, школой жизни, моими университетами. Здесь я впервые узнал, как устроен человек, собственными глазами увидал, как жутко корежит война человеческую плоть, здесь, разглядывая наколки на мужских телах, впервые приобщился к изобразительному искусству и ощутил на себе его магическую силу: какими трогательными казались мне пронзенные стрелой сердечки и могильные холмики с сиротливым крестом, какой восторг вызывали наколотые на тощих послевоенных задах неутомимо швыряющие уголек в топку-анус кочегары, какое благоговение я испытывал перед парочкой чернильных боговождей на чьей-нибудь горделиво выпяченной груди… Пожалуй, и мое сексуальное воспитание тоже началось с Чернышей: мне и пяти лет не было, когда ребята постарше впервые взяли меня с собой в рисковую, но увлекательнейшую экспедицию — поглазеть через процарапанную в забеленном окошке щелочку на голых теток. Воистину щель оправдывает средства! Помню, голые тетки тогда мне очень понравились и, признаюсь, нравятся по сию пору, хотя, пожалуй, несколько более избирательно.

Теперь понятно, почему баня для меня больше, чем баня?

Еженедельный поход в Черныши был для меня праздником, но праздником привычным, рядовым. А иногда отец устраивал мне и себе заодно праздник праздников, что-то вроде банного Первомая — мы шли в Сандуны.

Все начиналось с заговорщицких взгядов и подмигиваний за спиной у матери. Она не должна была проведать о наших планах, ибо запрет был бы неминуем: нечего таскать ребенка через всю Москву! Впрочем, была у нее еще одна веская причина для запрета: один поход в Сандуны обходился нам с отцом дороже месячной помывки в Чернышах, а лишних денег в доме не было. Да и не лишних тоже — я уже говорил про единственные отцовские штаны, добавлю, что у меня не было кровати и спал я на ящике, а мать мечтала о фанерном шкафе, хотя вешать в него покамест было нечего.

Ничем себя не выдавая пока — потом, конечно, мы во всем признаемся матери, и она сердиться не станет, только поворчит для порядка, — мы выходим на Брюсов, но не сворачиваем к Чернышам, а переходим Тверскую, спускаемся по Столешникову, пересекаем Петровку и Неглинную и углубляемся в заветный переулок. По старым московским масштабам — ого-го какое путешествие! И становимся в торжественную очередь, хвост которой выплескивается из парадного подъезда и виляет на улице. Здесь я уже еле сдерживаю нетерпение — скорее бы дойти до таинственно светящейся изнутри кассы мореного дуба и замереть подле нее, пока торжественный голос откуда-то сверху не выкрикнет: есть два места!

Отец протягивает в окошечко заначку, которую давно уже извлек из нагрудного кармана пропахшей махрой гимнастерки и держит наготове, получает взамен два билетика, вроде трамвайных, и мы с достоинством, неторопливо, как гости на великосветском приеме, подымаемся по величественно изогнутой дворцовой лестнице на площадку, где горделивый дворецкий в синем халате надрывает наши приглашения, допуская нас к резной дубовой двери…

И сегодня, четыре десятилетия спустя, я вошел в эту дверь не без трепета. Все тот же предбанник с темными резными балками под высоченным потолком, те же длинные старинные диваны с сохранившейся на подлокотниках резьбой и остатками кожаной обивки, те же кабинки-теремки с тяжелыми занавесями. Только сжалось все как-то, потускнело, пожухло. Может, это аберрация памяти, может, просто в моем нищем, полуголодном детстве все здесь казалось значительнее, дороже, роскошнее — после Чернышевской хижины Сандуны и впрямь выглядели дворцом? Пожалуй, нет — и сейчас дворец. Только запущенный и обветшавший. И сменивший владельцев. И почти обезлюдевший.

В старые времена приходилось ждать, пока пространщик найдет два местечка рядом, а сейчас — хоть весь диван занимай — большая часть мест пустовала. Были, кстати, здесь прежде пространщики не чета Чернышевским: в обычных банях служили простецкие мужики, державшиеся на равной ноге с завсегдатаями, ласковые с детьми, порою ворчливые, но неизменно свои в доску; сандуновский же пространщик, профессионал высочайшего полета, носил белоснежный накрахмаленный халат, что твой хирург из кремлевки, был высокомерен и нагловат, хотя и не без оттенка «чего изволите-с?».

Стоя возле пустых диванов, мы озирались в поисках пространщиков, но ни одного не обнаружили. В предбаннике околачивались несколько крепких молодцов в недешевых ладно сидящих костюмах. Наконец один из них, с придавленным боксерским носом, не вынимая рук из карманов, лениво подошел к нам — чего? Смешно даже представить, чтобы такой амбал накинул на тебя хрустящую белую простыню и похлопал по спине, в лучшем случае брезгливо бросит сложенную в несколько раз когда-то белую застиранную тряпку — сам вытрешься, не барин!