Blackbird (ЛП)

«Вышеупомянутые государства и Французский комитет национального освобождения всеми силами проклинают зверскую политику хладнокровного уничтожения. Они объявляют, что такие события только укрепят решимость всех свободолюбивых народов свергнуть варварскую гитлеровскую тиранию. Они твердо утверждают, что проследят, что те, кто ответственен за эти преступления, не избегнут наказания, и что они будут принимать все необходимые меры и идти до конца».

«После того, как Иден зачитал отчет, присутствующие в палате встали и выдержали минуту молчания в память о жертвах, — продолжил гораздо более отчетливый голос диктора. — Джеймс А. де Ротшильд, член парламента от острова Или, сказал эмоциональную речь от лица английских евреев, поблагодарив Идена и Объединенные нации за их заявления…»

Юри откинулся на спинку стула и выдохнул длинную струю дыма вверх к потолку. Минуты молчания и твердые утверждения мало что могли сделать для тех, кого бросало из огня гетто в полымя нового воплощения ада на земле, но кто тогда во всем Вестминистере имел больше возможностей оказать реальную помощь, чем он? Бомбы только убили бы тех, кого они собирались спасти, и Иден с Черчиллем могли отправить половину английской армии на парашютах в Варшаву и Освенцим, да только там им тоже пришел бы конец. Абсолютная, неумолимая беспомощность в этой ситуации походила на гниль в костях, на крик, сдержанный с таким усилием, что он навечно остался застрявшим в глотке.

Юри гадал, как быстро эти методы переймут другие, сколько еще потребуется, чтобы какой-нибудь генерал, министр или даже сам Император предложил, что для того, чтобы расчистить дорогу японским колонистам, потребуется превратить трудовые лагеря, тянущиеся от Кореи до Филиппин, в лагеря смерти. И он догадывался, хотя и был за много тысяч километров от всего этого, что процесс уже начался.

Они должны были победить. О другом исходе думать было невыносимо. Его сомнения и страхи, его долгие бессонные ночи, проведенные в мучительных мыслях о долге перед Японией, развеялись, как табачный дым, перед лицом этого кошмара. Из своего окна он видел обширную панораму города даже в облачный зимний день, как раз его восточную сторону, где жил Виктор. «Tovarishch moy», — говорил он Юри. Мой товарищ. Они могли цепляться хотя бы за это.

***

В этот раз салюта на День Святого Сильвестра (1) не ожидалось, в отличие от первого года, проведенного Виктором в Берлине, когда столица радостно звенела в 1939. Конечно, где-то люди праздновали, пили вино и ели марципановых свинок, но все они прятались за тяжелыми шторами, и их маленькие вечеринки не были слышны за надвигающимся грохотом войны. Газеты Геббельса перестали сообщать про Сталинград что-либо, похожее на настоящие факты, так что у Красной армии дела, должно быть, шли неплохо; в африканской кампании успех был переменным.

Маленькое отвлечение в виде Кануна нового года позволило организовать нечто более увлекательное, чем любой фейерверк.

Юри, в простой рубашке с закатанными рукавами, сидел за столом на маленькой спартанской кухне Виктора, поглощая холодную колбаску и плотный ржаной хлеб; он прекрасно вписывался в это место. Сегодня он оставался на ночь, и им предстояла целая ночь в одной кровати — вместе до самого утра. Виктор медленно потягивал воду из стакана, улыбаясь.

— Извини, что колбаска не очень. Думаю, все вкусные хрюшки давно уже сбежали, чтобы присоединиться к французскому Сопротивлению, — на это Юри рассмеялся, и улыбка Виктора стала еще шире. — Но хлеб ничего, правда? Местный пекарь явно положил на меня глаз.

— Скорее на твои рейхсмарки, которые ты даешь ему вместе с карточками на питание.

— Неужели ты считаешь, что у меня нет ни капли шарма?

Юри подмигнул ему, жуя хлеб, и Виктор, покраснев, ощутил себя счастливым идиотом. Он давно уже не пытался отрицать в себе что-либо. По сути он не солгал, когда сказал, что не собирался ничего усложнять: в итоге это чувство оказалось самым простым, самым чистым, что Виктор когда-либо испытывал в жизни. Призрак вины словно сместился на периферию и продолжал таять благодаря яркой улыбке Юри, его храбрости, его шуткам, его прекрасному лицу. Любовь делала Виктора чем-то большим, чем-то лучшим. В ней не было ничего, что тянуло его ко дну.

Юри сложил хрустящую корочку хлеба вокруг последнего кусочка колбаски, откусил и протянул вторую руку через стол; их пальцы сплелись.

— Так хорошо, — сказал он, — быть здесь. С тобой.

— Прости, что это не самые праздничные яства.

— В меня бы и не влезло много, — улыбнулся Юри, — учитывая, что я сильно приболел и не смог прийти в посольство на празднование сёгацу (2). Хотя немного моти было бы неплохо, — и на озадаченный взгляд Виктора он сделал круговое движение рукой с кусочком хлеба. — Маленькие рисовые… пирожки, что ли? Или клецки. Сначала варят рис, а потом его разминают до тех пор, пока масса не станет гладкой и липкой. Их едят в начале года на удачу.