Благодать (СИ)

Вновь начались чьи-то ночные хождения по коридору. Я отказываюсь верить, что это дед Панкрат вернулся с лесной пасеки, где, как говорила Паня, разводит пчёл. Может, и впрямь домовой, переваривший моё недавнее подношение, вновь начинает бузить, доводя меня до бешенства и заставляя стремглав бросаться в коридор с дубиной, которая теперь постоянно хранится под кроватью, бросаться, как только заслышу приглушённое покашливание, покряхтывание и шорох как будто в лапти обутых ног.

С брезгливостью наблюдая за своими действиями как бы со стороны, налил в чашку молока, собственноручно выдоенного у соседской козы, положил сверху горелую лепешку – мои кулинарные способности не позволяют печь хлеб.

Наутро – ни молока, ни лепёшки. Грешу на кошку, только в толк никак не возьму, куда она уволокла чашку. Слышал сквозь сон чавканье и громкую возню – животина, видно, порядком оголодала.

Странно. Странно всё это. Я к тому, что ночные брожения прекратились. Я точно переселюсь в сарайчик. Может статься, благодаря его скромным по сравнению с домом размерам чувство одиночества, порождающее настораживающие слуховые галлюцинации, притупится. Я и кошку с собой прихвачу. В накарябанном отцом завещании она как-то не упоминалась, посему назову её просто – Пеструхой, как корову какую.»

7

Иван сонно заворочался на набитом травой тюфяке, покрывавшем дощатый настил грубо сколоченного топчана. Под одной ножкой неаккуратно сработанного столярного изделия - обломок кирпича. В одном из его конусообразных углублений сидел сверчок. И монотонно трелил.

— Да заткнешь ты его, наконец! — возмутился неведомо чьей пассивности Иван, и открыл глаза.

Желтый свет керосиновой лампы падал на темную, лоснящуюся, бревенчатую стену, играя на пучках сухого мха, понатыканных меж бревен, блеклыми пляшущими оттенками оранжевого.

Возле малюсенького окна - с форточку рамы в типовой хрущевке, - сидел за столом тощий мужик, пощипывающий длинную жидковатую бороденку и сонно моргающий осовелыми от усталости глазами.

Иван мгновенно вспомнил давешние свои злоключения, и вскочил с топчана. Ноги покусывали разлохмаченные волокна самодельной циновки и, возможно, блохи – мужик то и дело заторможено почесывал гриву спутанных, грязных волос.

— Дядька, да ты ложись, — сказал Иван сконфуженно.

— Ага, спасибо, сынок. То есть, я хотел сказать, племянничек. — Мужик поднялся с расшатанного ящика и приблизился к парню, одной рукой скребя под волосами, другой поглаживая бороденку. Обут он был в натуральные лапти, а одеяние его напоминало что-то вроде перешитой военной формы. Ткань казалась ветхой, и, судя по тому, как от мужика разило, скоро тряпка и вовсе могла сгнить. Иван невольно перевел взгляд на лапти и присвистнул.

— И ты намастрячишься, — с гордостью и великодушием проговорил мужик. — Сам-то я давно уж по этому делу высшую квалификацию заработал. Привык уж к ним-то. Да ты не думай, у меня и сапоги есть. Так что не одичал пока, — добавил он с поспешностью. И, с восхищением: — Пар сорок еще, а то и больше, считать – оно мне ни к чему. Эх, да что там…

— Счастливый человек, — проворчал себе под нос Иван.

— А меня Петром зовут, ну, или Панкратом, по-разному. А тебя, извиняюсь, не расслышал? — мужик щербато улыбнулся и протянул руку. И тут Иван с изумлением обнаружил, что этот Петр – Панкрат скорее дед, чем мужик, лет так семидесяти, да к тому же еще и с приличным гаком. Морщины, как у сорокалетнего, а глаза мутные, сероватые, с желтыми прожилками, блеклые, растерянные, как у очкарика. От старика-мужика, от этого Петропанкрата, несло, как из обезянника, но Иван нашел в себе силы внешне не проявлять гадливости.

— Иван я, — буркнул он. Подташнивало.

— Бредил ты, — произнес Панкрат, вздохнув.