Благодать (СИ)

Кто бы там, снаружи, ни стучал прутиком в окошко, человеком он не был. Логика, в который раз вывернувшись наизнанку, обескуражено сообщала, что в этот час в этом лесу может радоваться жизни лишь нежить. Иван нащупал цепочку на шее и, пробежавшись по ней пальцами вниз, ухватился за массивный крестик.

То и дело озираясь, подошел к вешалке – так, более-менее прямая ветка с прибитыми к ней палками враскоряку – и снял с неё свою сумку. Он сомневался, что старикан не спер ствол, однако все же запустил руку внутрь, и с облегчением выдохнул, нащупав успокоительную прохладу металла. Вынул и вновь пожалел, что это всего лишь газовая пукалка. Он сомневался, что газ подействует на пришельца, однако живо представил, что произойдет с ним самим, если он начнет палить внутри этого гостеприимного клоповника. Он склонился над стариком и ткнул в его плечо стволом. Петропанкрат издал возмущенный всхрап, и вновь стал кромсать тишину. Иван начал тихо, потом громче вскрикривать, пытаясь воплями заполнить паузы между храпениями старика, и добился-таки почти равномерного, кошмарного звукового фона. Может, на фестивале композиторов-авангардистов его экспромт произвел бы фурор.

Он не смотрел в окно. С одной стороны, он пребывал в уверенности, что там еще что-то – кто-то – колотит по стеклу, с другой – опасался разглядеть, что ветки там больше нет.

Когда Иван разрывал целлофан очередной сигаретной пачки, он соображал, чем можно заменить мел.

Он снял с посудной полки кособокий горшок и, вытаскивая тягучие сопли темно-коричневого меда, принялся укладывать их в большую, метра в два, окружность. Покончив с первой, изобразил внутри нее еще одну. Потом высыпал окурки из переполненного блюдца в ржавое ведро с водой – там все равно плавали здоровенные дохлые мухи, - выудил из блока еще пачку, снял со стола лампу, и уселся в центр меньшей окружности. Положил руку на крестик, другой придвинул лампу поближе и немного выдвинул фитиль. Решив, что хватит уже орать, закурил. Поразмыслив, швырнул пистолет обратно в сумку. Не попал. Ну и что – ему б сейчас пушку с серебряными пулями, а не это позорище. Прутик всё постукивал.

Спустя восемь сигарет в душу Ивана закралось подозрение: рассвет не наступит. Не будет его. Так захочет Тришка, мать его, житель тьмы. Иван хихикнул и закашлялся, отхаркивая на пол некий абстрактный орнамент. Затея его позабавила, и он стал плевать уже с умыслом, то и дело восхищаясь всё усложняющимся узором.

Поначалу он не осознал перемены, поскольку, кажется, начал поклевывать носом. Потом вдруг дошло: Петропанкрат перестал храпеть. Наверняка помер, подумал парень безэмоционально.

Дверь завибрировала, заплясали чашки-плошки, заходил ходуном топчан под дедом, из щелей меж бревен посыпались хлопья сухого мха. Иван уставился на перемещающуюся по земляному полу циновку – та двигалась к его ногам. Иван понял, что выражение «крик в горле застрял» - вовсе не фигуральное.

— Держись, племянничек, — ободрительно покряхтел Панкрат, и натянул на голову латаный тулуп.

Полоски нестерпимо яркого света заструились сквозь дверные щели, перемещаясь по прокопченному потолку, по бревенчатым стенам, по хламу, составлявшему обстановку берлоги. Проникая во все щели и закутки, будто нащупывая, выискивая.

Свет погас, вибрация исчезла, свистопляска прекратилась. Иван обмяк.

Дверь растворилась.

В проеме застыл лес. И еще что-то.

Оно струилось, тая, оплывая и вновь превращаясь в зыбкую ирреальную фигуру, тотчас вновь тающую и опять возрождающуюся, уже в другом виде. Единственный глаз, абсолютно круглый, с прожилками капилляров, расходящимися от зрачка плавными дугами, словно створки диафрагмы, совершал плавные перемещения, возникая то здесь, то там.

Парень почувствовал в большей степени усталость, чем страх или удивление. Он медленно поднял ладонь с тлеющим меж пальцами сигаретным фильтром:

— Привет, мудила.

— Зря ты так с ним, племянничек, — проворчал вынырнувший из-под тулупа Петропанкрат. — Они – ужас, какие обидчивые. Ну прям барышни кисейные.

8

Люба хохотнула.

Машенька поняла, что убьет эту белобрысую блядчонку, беспардонно, в открытую, насмехающуюся над ее отцом. Да она сама, впрочем, едва сдерживалась от смеха. Вслед за этим Маша ощутила одновременно неловкость и злость, и последнее чувство, похоже, побеждало. В метре от двери к полу был прикреплен – так мастерски, что казался вырастающим прямо из половиц, - здоровенный деревянный член, этакий дильдо великанши. Натуралистично выполненный, покрытый глянцевым лаком и посему беззастенчиво сверкавший даже сквозь покрывавший его слой пыли.

Маша протянула руку и погладила… нет, не пораженная мощью вздыбленной деревянной плоти, просто испытала внезапную потребность прикоснуться, будто хотела проникнуть в мысли родителя, в безумном своем одиночестве выстрогавшего это непотребное чудо.

— Машк, сдается мне, твой папашка здорово озабоченным был, — проговорил Борька с уважением. И подумал, поежившись, не припрятал ли где покойник другие части деревянного сынка.