Благодать (СИ)

Поначалу ее обуревало желание успокоить, обнадежить парня, но по приезде в Елкин она обнаружила, что Вадим ей особенно-то и не рад. Казалось, он куда больше нуждался во внимании – да самом присутствии, - этой Машки, обвешанной цепочками, как елка – гирляндами. Рыжая его радость при её появлении, как показалось Любе, восприняла как само собой разумеющееся. Вадька торопливо, неловко чмокнул Любу, словно стесняясь перед приятелями за некстати заявившуюся на вечеринки блеклую подружку.

Люба даже гордилась иногда, идя с ним под руку и замечая его заинтересованность какой-нибудь полуголой сисястой нимфеткой. Мужик на то и мужик, чтоб на баб пялиться, полагала она, а вот всё же идёт с нею. Но одно дело там, в Ростове, когда не знаешь и стараешься не заморачиваться на том, с кем он в этот миг, если не с тобой, и другое – вот так, с глазу на глаз с соперницей, быть может, уже сменившей статус с бывшей на действующую. В городе она урезонивала свою ревность тем, что как только они оформят отношения законным образом, забота о семье отобьет у Вадима желание волочиться за юбками. А узаконивание всё откладывалось, и она не раз плакала, втолковывая ему свое желание и плача еще горше после того, как он, в ответ на ее слова распсиховавшись, уходил, хлопнув дверью; а потом возвращался, как ни в чем не бывало, и она опасалась даже заикнуться, боясь, что на этот раз он уйдет уже навсегда. Вообще их взаимоотношения напоминали ей долгую ноту, пронзительную и долгую, вытягивающую нервы в струну.

Когда они ехали в Елкин, она сидела в соседнем с Машей кресле автобуса и разглядывала ту с неприязнью, хоть поводов к тому, казалось, не было. Все дрыхли, в проходах между сиденьями горели несколько синих лампочек, а плафончик автономного освещения зажжен был только над креслом Любы. Она смотрела на спящую Машу, стараясь это делать как бы глазами Вадика, и с удивлением поняла, что недостаточно хорошо его для этого знает. Он был весь открыт, душа, как говорится, нараспашку, и в то же время скрытен, что она воспринимала как элемент их отношений скорее романтический, чем настораживающий. Маша шевелила во сне губами, то говоря что-то беззвучно, то причмокивая, и Люба подумала, что не удивится, если рыжая соседка вдруг всхрапнет

Они выехали из Ростова в ночь, и должны были прибыть на место что-то около половины шестого утра. Едва выбрались из города, а все пассажиры, кроме нее, уже спали, откинувшись в креслах. Люба поражалась и недоумевала, как темноволосый худощавый очкарик Шурик и грушевидный увалень Борька могут спать в то время, как она сама сомкнуть глаз не может, терзаемая душевными противоречиями и представлениями череды кошмаров, в которую теперь превратится Вадимова жизнь. Он сам себя загнал в угол, она-то тут при чем? Трещала голова, боль накатывала приливами и отпускала, когда двигатель автобуса переставал свистеть и вдруг начинал работать без натуги, ровно, почти сонно. В салоне воняло соляркой и потом, полувыветрившимися ароматами парфюмерии, и - кисло – взопревшими носками.

Люба несколько раз наклонялась к Маше, пытаясь отделить от запаха ее духов оттенок Вадимового «Арамиса», и сердилась на рыжеволосую куклу. Любу в равной степени раздражало и то, что девушка спокойно так спит, и то, что во сне плямкает губами, как издыхающая рыба, и то, что может себе позволить духи за дурные деньги, и то, что аромат этих духов, кружащий голову своей пряной сладостью, так шел этой куколке, будто она сама его источала. Такая вся славненькая, сладенькая, ладненькая… тьфу, аж противно.

Вот только слегка картавила, когда волновалась. Любе картавость эта представлялась наигранной, потому что… да потому что странным образом шла ей, шла, как те духи. И это бесило. Казалось, куклу эту не испортит даже сломанный нос или отсутствие одной ноги. Рядом с невысокой, хрупкой Машей Люба чувствовала себя верзилой-баскетболисткой, и чувство неполноценности было ей внове.

Так уж случилось, Маша с самого начала взяла на себя руководство экспедицией, хоть Люба и сама была не прочь, ну хоть из вредности, коль её собственная причина мало кого волнует, кроме разве что… ну да, всё той же Машки. Они были ровесницами, но при всей внешней Машкиной инфантильности, она действовала и говорила с напором, заставляющим если не подчиняться, то внутренне всё же соглашаться с ее правотой. В этом была какая-то магия, и если разгадку ее влияния на мужиков Люба видела достаточно наглядно на их лицах, то почему подчинялась сама, объяснить себе не могла. Только невольно опускала глаза, когда Маша, доказывая свою точку зрения, смотрела на неё. Машин рот артикулировал, а Люба всё меньше понимала из услышанного, лишь кивая головой и пытаясь увернуться от этого взгляда. Пугающая пустота появлялась в Машиных глазах, переменчивых в цветах от светло-голубого до темно-фиалкового, пустота навроде той, что страшит молодого отца, при взгляде в очи новорожденного не встречающего в них абсолютно ничего, и оттого сомневающегося, не идиота ли породил.