Благословение и проклятие инстинкта творчества

• «Альфред де Виньи /(797 – 1863 – французский поэт-романтик. – Е. М.) ничего не понимал в действительности, она для него не существовала… После того как он произнёс свою речь в Академии (при приёме в действительные члены Французской академии в 1845 году. – Е. М.), один приятель заметил ему, что она была длинновата. «Но я совсем не устал!» – воскликнул Виньи…» (из «Дневника» Э. и Ж. Гонкуров, Франция, 27 сентября 1863 г.);

• В том же «Дневнике» Эдмон Гонкур (1822–1896) подчёркивает значение своего «эго»: «Обедам Флобера не везёт. Возвращаясь с первого обеда, я схватил воспаление лёгких…» (Франция, 25 января 1875 г.).

Речь идёт именно об «эгоизме великого труженика», чьё честолюбие ограничено сферой его деятельности. Другого ему и не надобно, ибо в мире его грёз «ему кажется, что он небожитель и пребудет таким всегда» (Г. Чхартишвили, 1991 г.). Во всех же остальных случаях, прежде всего – в быту, художник-творец может быть простодушен, как дитя, одновременно желающий иметь «всё» и довольствоваться «ничем»: «Делайте со мной и за меня всё, что хотите, наблюдайте за моим расходом и приходом, сочиняйте для меня какие хотите маршруты в жизни, лечите меня какими угодно декоктами, но не касайтесь моего искусства, о нём я позабочусь сам». Забота же об искусстве начинается с возведения заградительного барьера между «поэтом» и «чернью». На все обвинения в «люцеферовой гордыне» художник-творец отвечает, что он только создаёт необходимые условия для творчества, и первейшее из них – достижение вневременного состояния полной одержимости талантом.

Учёные, например, знают, что сверхличный фанатизм в научном поиске («большая страсть зажигает человека») может творить чудеса: рождать новые виды творческой энергии, или, заглядывая в корень, «энергию заблуждения». Покуситься на, казалось бы, невозможное, трудно без субъективного восприятия действительности, а ведь именно к этому призывал, по существу, известный советский хирург Сергей Юдин (1891–1954): «Для деятельной роли в науке более подходит мономания (увлечение одной идеей. – Е. М.), даже сумасшествие, чем умеренность, благоразумие и холодное беспристрастие».

Как же это важно почувствовать тонкую грань между реальностью и вымыслом, добиться в мировоззрении своём редкого сплава «учёного» и «поэта»! Сохранить чистоту «опыта» трудно потому, что исследователь, он же художник-творец, экспериментирует на самом себе, без возможности «наблюдения со стороны». Вечные творения, как нетерпение сердечного жара изливающиеся из его души, не могут не влиять на их создателя по законам обратной связи, не могут не деформировать его чувства времени и пространства.

Да путь познания надчеловеческого процесса творчества и не может быть строго научным экспериментом, без экстравагантности пришельца из прошлых или грядущих веков, без простора своим эгоистическим (эгоцентристским) и честолюбивым замыслам в области фантазии!.. К тому же «пришелец» часто рассеян и беспомощен, как профессор, достигший преклонного возраста. Какие неконтролируемые процессы проистекают в его голове?

«Даже гуляя по улицам, Владимир Маяковский (1893–1930) бормотал стихи, – отмечает М. Зощенко в примечаниях к повести «Возвращённая молодость» (СССР, 1933 г.). – Даже играя в карты, чтоб перебить инерцию работы, Маяковский (как он говорил автору), продолжал додумывать. И ничто – ни поездка за границу, ни увлечения, ни сон – ничто не выключало полностью его головы. А если иной раз, создавая насильственный отдых, поэт и выключал себя из работы, то вскоре, боясь крайнего упадка сил, снова брался за работу, чтоб создать ту повышенную нервную, инерцию, при которой он чувствовал, что живёт…»

Сам Маяковский свидетельствовал о своей «повышенной нервной инерции», как о непреодолимом наваждении: «Все заготовки сложены в голове, особенно трудные – записаны. Способ грядущего их применения мне неведом, но я знаю, что применено будет всё. На эти заготовки у меня уходит всё моё время. Я трачу на них от 10 до 18 часов в сутки и почти всегда что-нибудь бормочу… Работа над этими заготовками проходит у меня с таким напряжением, что я в 90 из 100 случаев знаю даже место, где на протяжении моей 15-летней работы пришли и получили окончательное оформление те или иные рифмы, аллитерации, образы и т. д… Сосредоточением на этом объясняется пресловутая поэтическая рассеянность…» (из статьи «Как делать стихи?», СССР, 1926 г.).

Действительно, привязка ко времени и месту имеет у художника-творца какое-то особенное значение, далёкое от нужд практической жизни. Рассудочному человеку никогда не придёт на ум связывать (и помнить годами!) места своего пребывания со строчками, рифмами и тому подобными аллитерациями. Но почему поэтическая рассеянность – пресловутая, как будто преувеличенная, если последствия её более чем очевидны?

В сосредоточении на чём-то своём художник-творец может:

– забыть своё имя и имена своих близких родственников (Ж. Лафонтен, Ф. Остерман, X. Бенкендорф, М. Загоскин, Ф. Достоевский и др.);